Восхождение к прощению
Материалы к уроку по рассказу В. Г. Распутина «Василий и Василиса»
«Счастлив тот, кто счастлив у себя дома», — писал Л. Н. Толстой. Дом в жизни человека — это семья, уют, взаимопонимание и взаимопомощь. Каждый человек мечтает и пытается создать свой дом, в котором всегда будут царить любовь к ближнему и не будет ссор и разногласий. Главная опора дома, построенного любящими друг друга родителями, — их Дети.
Строительство такого дома — многолетний, кропотливый труд. Разрушить же этот дом можно в одночасье одним неосторожным
О таком разрушении, о незаживающей ране материнского сердца, кровоточащей непроходящей болью, ставшей непрощаемой обидой, рассказывает рассказ В. Г. Распутина «Василий и Василиса». Он начинается с описания дня Василисы, которая «просыпается рано» и одним-единственным шагом переходит от сна к работе, «делает тысячу дел», нескончаемое чередование которых конкретизируется густо теснящимися в строчках глаголами: «срывается», «начинает бегать», «затапливает», «лезет», «бежит», «ставит», «готовит», «дает», «доит», «процеживает», «разливает».
«Весь
Самовар обычно ассоциируется с добродушием, гостеприимством, доверительным теплом и душевным разговором, и то, что Василиса любит чаевничать, свидетельствует о ее общительности и душевной теплоте. Но когда Василий, которому «рано подниматься… незачем», входит в избу, то «Василиса не оборачивается», «не говоря ни слова… наливает ему стакан чаю и ставит на середине стола». «Они молчат». Подобно тому как в аналогичном эпизоде с самоваром из очерка В. Г. Короленко «Чудная» между полицейским жандармом и политзаключенной, между ними пролегла незримая граница, и она не стеклянная, как стакан, который Василиса наполняет горячим чаем, а железная и холодная, как топор, которым Василий замахнулся на свою жену тридцать лет назад, после чего у нее, перепуганной до смерти, беременной, «случился выкидыш».
Этим топором и прорубил Василий непроходимую границу, наполненную раз и навсегда выплаканными Василисой в ту страшную ночь горькими слезами.
Т Ак топор, служащий доброму человеку-мастеру инструментом созидания, попадая в руки существа, потерявшего под воздействием алкоголя или еще какого-либо дурмана человеческий облик, становится орудием разрушения и даже убийства, как это было с Родионом Раскольниковым из романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», зарубившим старуху процентщицу и сестру ее Лизавету; с Памфилом Палых из романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго», одним и тем же топором сначала делавшим своим детям игрушки, а затем убившим всю свою семью; с Фаддеем Григорьевым из рассказа А. И. Солженицына «Матренин двор», чей замах топором через многие годы обернулся несчастьем на железнодорожном переезде.
Василий и Василиса до той злосчастной ночи «прожили вместе двадцать лет, и у них было семеро детей». Шестеро из них и стали той «шестеренкой», благодаря которой продолжала крутиться Василисина жизнь.
Ц Ентральное место в композиции рассказа отведено эпизоду сенокоса, который, с одной стороны, подчеркивает то, что жизнь Василия и Василисы уже прошла и вздыхает. — Износилася…»), а с другой — как бы своеобразно компенсирует отсутствие в тексте изображения того, что было у супругов до рокового разрыва . Эпизод завершается описанием ночного костра. «Поздно вечером они сидят у костра и пьют после ужина чай. Костер то взвивается вверх, и тогда на каждом из них, как одежда, отчетливо видна усталость, то снова сникает… Ночь ложится на деревья, на скошенную траву, и только на костер, боясь обжечься, она лечь не решается.
Костер от этого гоношится, подпрыгивает».
Костер всегда ассоциируется с теплом и светом. Около него забываются несчастья, он сближает людей. Например, в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» возле костра русские солдаты вместе с пленным французом пели песню на непонятном им чужом языке, но тем не менее понимали Мореля и видели в нем не врага, а такого же, как и они, человека.
В этом же романе у костра Пьер, накормленный солдатским кавардачком, перешел границу, отделявшую его от простого народа.
Для Василия и Василисы же костер — это горькое напоминание о навсегда утраченной юношеской любви, о том, какой теплой и светлой могла быть их совместная жизнь, о том, что их счастье безвозвратно сгорело и развеялось, как дым костра, осев тяжелой черной золой в Василисином сердце .
А ведь Василий тоже когда-то умел любить, как любил он тайгу, «так, будто сам ее сотворил». Как и тургеневскому Калинычу, знакома ему в тайге каждая тропка, и тяжело сознавать Василию, что некому будет, подобно пришвинскому Антипычу, перешепнуть эту тайну, когда истечет срок его жизни. «У нас вся родова была таежники, а я умру, и ружье продавать надо», — с сожалением сетует он в разговоре с неохочим до таежного промысла сыном Петром. И наверняка колет у Василия где-то в потаенных дебрях сердца, что сотворенный им и не родившийся по его вине ребенок мог бы стать преемником отцовского дела, настоящим наследником и продолжателем рода.
Как песни, доносившиеся в послевоенный день из избы в подполье, где Василиса перебирала, словно прожитые годы в памяти, картошку, отголоски давней любви шевельнулись в изболевшей женской душе, когда Василий привел в свой амбар на сожительство Александру. Точно взвившееся вверх пламя костра, всколыхнулась притупившаяся в каждодневной суете обида-боль, погоношилась, опалив нежданную соперницу, и снова ушла в глубь исстрадавшегося сердца. «Она сняла с головы платок, который снимала редко, и стала гребешком расчесывать свои седые волосы». Замужняя женщина, по поверью, не должна снимать при людях платок, и этот жест Василисы трагично символичен.
М Атеринское горе сблизило двух несчастных женщин. Материнская любовь превратила их из врагов в подруг. «Они пили чай и разговаривали, потом разговаривали уже после чая. А через несколько дней рано утром Александра зашла к Василисе прощаться».
Это прощание стало первым шагом к прощению Василисой Василия.
«С Богом, — благословила ее Василиса, — …Земля у нас одна… А я за тебя молиться буду». И долго смотрела Александре вслед, «как когда-то в войну, когда провожала ребят».
Дети — это самое ценное, что есть на свете, благодаря им жизнь продолжается бесконечно, и убить ребенка или быть причастным к его гибели — самый тяжкий грех. Вспомним шолоховское: «Главное — не ранить сердце ребенка!» Поэтому Василиса долгие годы не могла простить Василия. Но в самом конце жизни, когда он тяжело заболел, она перешагивает через непроходимый порог.
И выжженные неизбывным горем глаза Василисы источают слезы, смывающие грех с души ее мужа. «На меня твои слезы капают, — обрадованно шепчет Василий… Он подает ей руку, она пожимает ее…»
Этим рукопожатием Василиса стирает разделявшую их границу, как Памфалон своей скоморошьей епанчой стер грех, мешавший попасть в рай Ермию .
Если раскаявшегося человека простить, то он уйдет в мир иной со спокойной, не отягченной злом душой. Так простил отец своего блудного сына в евангельской притче; так простила бы карамзинская бедная Лиза Эраста, если бы она воскресла и увидела на его глазах слезы раскаяния; так простила Соня Мармеладова Родиона Раскольникова и, подставив свои хрупкие плечи под его тяжелую ношу, кротостью и милосердием помогла ему встать на путь истинный. Вспомним слова молитвы: «И прости нам грехи наши, как и мы прощаем согрешившим против нас».
И слова Иисуса Христа: «Прощайте, и прощены будете».
У Мение прощать — признак великой души. Такое истинное христианское великодушие под силу далеко не всем, а только настоящим праведникам, таким, как Матрена из рассказа А. И. Солженицына или шолоховская Ильинична, простившая Михаила Кошевого, убившего ее сына. Именно к такому поступку и восходит по ступеням своей многотрудной жизни на закате ее Василиса.
И этот закат становится для Василисы и Василия поздним, но все же встреченным вместе рассветом.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)