Комедия Гоголя «Ревизор» и театр Пушкина
Чиновник Поприщин из «Записок сумасшедшего» уверял, что луну делают в Гамбурге. Но что Гамбург! В маленьком городке Российской империи сотворили и солнце: случайного проезжего наделили сиятельными титулами и чинами; и одни в уповании на справедливость простирали к нему руки, а другие, трепеща перед ликом его, несли ему жертвы (взятка — память о жертвоприношении, оттого-то и вручать ее подобает смиренно, едва ли не коленопреклоненно, воздавая мздоимцу божеские почести). Но солнце оказалось лжесолнцем. Антисолнцем. Дырой. И дыра обнаружилась.
А Пушкин, тяготившийся уходом театра в «чертоги», но скрепя сердце признававший историческую обусловленность такого ухода, все же мечтал о воздействии на театр площадных, народных традиций. И «Борис Годунов», и трагедия «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Каменный гость» и «Пир во время чумы», и «Сцены из рыцарских времен» ориентированы на какой-то неведомый нам, не состоявшийся, но манящий своей неразгаданностью
«Ревизор» подсказан Пушкиным. «Ревизор» немало походит на пьесу земляка Гоголя, украинского писателя Г. Ф. Квитка-Основьяненко «Приезжий из столицы». Менее известно, что в мае 1831 года в приложении к журналу «Московский телеграф» была опубликована комедия «Ревизоры». Самому Гоголю было отлично известно это «вымышленное событие в лицах», принадлежавшее, очевидно, перу Николая Полевого, литератора, Гоголю достаточно чуждого.» И прямые его отзвуки в «Ревизоре» есть: в «Ревизорах», например, действовал судья Цапкин, в «Ревизоре — Ляпкин-Тяпкин. В «вымышленном происшествии.» тоже говорилось о страхе, испытываемом плутом-чиновником перед ревизией. Дочь плута и там выходила замуж за ревизора, и он расточал ей нежности: «Я буду летать к вам на крыльях любви и нетерпения. Мог ли я ожидать, ехавши сюда заниматься скучными, приказными делами, что найду здесь счастие моей жизни?» (лексика, тон этих томных тирад — прямо-таки хлестаковские!). Словом, «Ревизор» откровенно ориентирован на «Ревизоров».
Но пьеса Николая Полевого — эскиз, неловкий этюд с обличительным уклоном. Отношение к ней Гоголя размашисто полемично: так творец полемизирует с каким-нибудь наторелым зубрилой, повторяющим общеизвестные истины. И эпизодик из чиновничьего быта разворачивается в действо, овеянное традициями площадных комедий: здесь и быт, и злободневные типы, и отголоски мифа, народных верований.
Мертвецом чувствует себя правитель города, обманутый отец опозоренной дочери. Он словно бы на лобном месте перед всем миром ощущает себя. «Вот смотрите, смотрите, весь мир, все христианство, как одурачен городничий!» Поистине, страшный суд, потому что в народных легендах о страшном суде заложена мечта о некоей полной правде, а такая правда может придти лишь тогда, когда о каждом человеке выскажутся все люди. И тут героя комедии как бы судят все живущие и когда бы то ни было жившие на земле. Все судят каждого: наступило возмездие, грянула расплата за неправедно прожитую жизнь. И общеизвестно, что замысел «Ревизора» а’шшашш был подсказан Гоголю Пушкиным и что в черновых бумагах Пушкина сохранился набросок, содержащий в себе как бы схему комедии Гоголя. Но связь «Ревизора» с Пушкиным, с его идеями, исканиями, с его художественным миром этим лишь начинается. В 1831 году юноша Гоголь восторженно приветствует пушкинского «Бориса Годунова». Его рецензия по обычаю времени написана как репортаж из книжного магазина: читатели с жаром обсуждают новинку литературы. Немудрящий толстяк, затесавшийся среди публики, хвалит мастерство Пушкина, «поворачивая перед глазами своими руку с пригнутыми немного пальцами, как будто в ней лежало спелое яблоко». Произведение Пушкина ему по душе, но ничего членораздельного толстяк сказать не умеет. Зато некто Элладий, созерцая кипящую вокруг суету книголюбов, говорит своему единомышленнику Полиору о возвышающей душу силе поэзии, воплотившейся в строках Пушкина. И «безмолвно пожал Полиор ему руку»: жест протягиваемой руки вводится даже в критическую заметку; и восторженный почитатель Пушкина в порыве патетики застывает «с подъятыми руками к небесам «.
И здесь, в одном из первых литературно-критических опытов Гоголя, высказывается заветная для писателя мысль о необходимости «примирения между двумя враждующими природами человека»: между духом и телом, плотью со всеми необходимыми ей вещами, вещицами; между верой и разумом. «Борис Годунов» Пушкина — образец поэзии, сулящий долгожданное примирение.
Юноше Гоголю нравится сам пушкинский герой, Борис Годунов. Гоголь выделяет его духовность: да, он совершил преступление; но он ничего не хотел для себя. «О, как велик сей царственный страдалец! Сколько блага, сколько пользы, сколько счастия миру — и никто не понимал его.» С юношеской рецензией Гоголя можно и надо спорить: Борис Годунов был значительно более сложен. Был он, видимо, достаточно зловещей фигурой; а в трактовке Пушкина Борис Годунов стал литературным основоположником несостоявшихся благодетелей человечества, пытавшихся идти к всеобщему благу через зло, через кровь невинных. От пушкинского царя — прямая дорога к студенту Родиону Раскольникову из «Преступления и наказания» Достоевского. Но для Гоголя в герое Пушкина было дорого, величие государственных замыслов и страдание.
Но Годунов жил давно. А давнее мы предпочитаем видеть и патетическим, и великим: люди, страсти и даже преступления, даже ошибки предков видятся потомкам очищенными от подробностей быта, озаренными каким-то торжественным светом. Велико было страдание царственного преступника, велик был и грех его: во имя того, чтобы принести подданным благо, перешагнуть через кровь, убить невинного младенца, семилетнего мальчика-царевича (распустили слух: царевич играл и в припадке падучей болезни нечаянно наткнулся на нож).
Но как бы обернулась история царственного страдальца сейчас, в русском чиновническом быту? Как бы прожил он свою жизнь и как выглядела бы теперь его агония, его муки, страдания?
(1 votes, average: 5,00 out of 5)