«Сбочь дороги — могильный курган…»
Анализ фрагмента романа М. А. Шолохова «Поднятая целина»
Лирическое отступление — один из важнейших элементов прозаического произведения. Зачастую оно является небольшим фрагментом, основанным на описании либо отвлеченном повествовании, служащим своеобразной «точкой опоры» для движения и развития мысли автора. Но порой подобное отступление играет роль столь важную, что становится лучшим способом выражения авторской идеи. Одно из таких лирических отступлений из книги М. А. Шолохова «Поднятая целина» привлекло мое внимание.
Этот
«Сбочь дороги — могильный курган…» Курган — творение человеческих рук, последняя дань уважения погибшим в битве. Он же — эхо древней старины, с которой связано множество легенд и преданий . Холм-могила может быть также частью живописной и по-своему особенной шири степей, неотъемлемой частью пейзажа. Но в этом фрагменте курган представляет собой нечто большее. Соединяя в себе пейзажное, фольклорное и пространственно-историческое начала,
Нечто особое, заключенное в образе кургана, тесно связано с главной идеей фрагмента, пронизанного «подводными течениями» и ответвлениями авторского размышления.
Курган изображен в разные времена года, и описание представляет вид могильника весной и осенью, летом и зимой. Идея, которой движим автор, — контраст жизни и смерти, раскрывающий суть жизни во всех ее проявлениях. Это идея синтеза и влияния друг на друга двух разведенных человеком явлений, которые приводят к созданию общемирового чуда под названием «живая жизнь».
Каждое отдельное жизненное проявление обозначено автором как нечто самоценное. В первой части лирического отступления описание уныния и чахлости полумертвых трав и кустарников, на которые наложило свой отпечаток многовековое молчание княжеской смерти, переходит в состояние царственного покоя: «И лишь осенью кажется, что величаво приосанившийся курган караулит степь, весь одетый в серебряную чешуйчатую кольчугу». Курган становится стражем всего живого.
Вид его накладывает печать величия на быстротечность настоящего.
Лето — венец жизни всей природы, пик энергии птиц, зверей, деревьев и трав. Именно летом вместе с вечерними зорями появляется степной беркут, спустившийся из поднебесья по воле времени. В детальном описании хищной птицы раскрывается ее величие. Используемые автором эпитеты и сравнения превращают степного хищника в символ вечности, жизненного поиска.
Устремив в вечное небо янтарный глаз, он вновь легко оторвется от земли и взлетит: «До заката солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь».
Словно повторяя взгляд беркута в небесную высь, авторская мысль устремляется вдаль. Не случайна здесь цепь риторических вопросов: «Куда унесут его знобящие осенние ветры? В голубые предгорья Кавказа? В Мурманскую степь ли? В Персию ли?
В Афганистан?» Каждый из вопросов, сливаясь с предыдущим, помогает автору постепенно расширить созерцаемое пространство, одновременно углубляя собственные мысли, делая их более весомыми и близкими к пониманию мира.
Третья часть лирического отступления — мир, явленный через охоту лисы-сиводушки. Внешний вид лисовина чем-то напоминает беркута, он так же замирает, «словно изваянный из желто-пламенного каррарского мрамора». Автор проводит между этими охотниками степи параллель, вписывая их существование в беспрерывный поток жизни. Но путь лисовина начинается в предрассветных сумерках. В этом обнаруживается скрытое противопоставление образов птицы и зверя — как начала и конца жизни.
Но все же они подчиняются единому закону, в котором автор видит особую значимость и силу. Не зря он прибегает к таким сравнениям, как «хвост-правило» и «веер крыла» .
Запахи, ощущаемые лисом, улавливаемые его тонким обонянием, тоже сливаются воедино, хотя существуют отдельно друг от друга. Они не смешиваются, и каждый имеет свою особенность: «…И пресный, все обволакивающий запах снега, и неугасимую горечь полыни, и сенной веселый душок конского помета…» Данное перечисление помогает почувствовать одновременно единство и самостоятельность ароматов. Как неразделимы и неоднородны запахи в восприятии зверя, так сопряжены в глазах и душе автора цвета. Холодные, «мертвые» цвета, вступая в контраст с теплыми, не создают противоречия: синее небо и янтарь глаза беркута, сизые сумерки и пестрый лис, лиловый снег и ворсистое рыжее правило, синий пенек пера и алая кровь.
Серебристо-серый курган, пересекаемый лапами огненного зверя и крылами огненной птицы, не выглядит нелепо. Таким образом создается картина гармонии, которая присуща лишь природе.
Четвертая часть — словно путешествие во времени, когда взгляд смотрящего вдруг обретает способность проникать сквозь картину времен года в глубь веков. Здесь тоже скрыто противопоставление времен, тем не менее соединяющее события древности и «времятока» настоящего. Более того, размышления ведут дальше, к думам о бранных почестях умершему половецкому князю.
Взор автора обращен к кургану в те давние поры, когда этот страж жизни и смертного покоя был насыпан «руками жен, руками воинов, родичей и невольников…» И тут мысль обрывается, словно встретив на пути незримую преграду. Фигура умолчания может свидетельствовать о психологическом барьере автора, о необходимости возвращения к событиям повседневности.
То, что следует далее, можно назвать последним ключом к пониманию главной идеи: «Стоит курган на гребне в восьми верстах от Гремячего Лога, издавна зовут его казаки Смертным…» Неудержимая жажда жизни «ложится» в основу легенды о казаке, закончившем свои дни под курганом.
…Сам огонь крысал шашкой вострою, Разводил, раздувал полынь-травушкой. Он грел, согревал ключеву воду, Обливал, обмывал раны смертные: Уж вы раны мои, раны, кровью изошли, Тяжелым-тяжело к ретиву сердцу пришли!..
Курган стал стражем этой тяги к жизни, сам невольно подчиняясь ей. В мире, ярком и полнокровном, стирается грань между жизнью и смертью, в нем одно дополняет и разумно продолжает другое. Все в мире едино под властью всеобщего закона, который нерушим даже под действием времени.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)