Образ державной Москвы в поэзии Мандельштама
Стихи 20-х — начала 30-х годов характеризуются мотивом одиночества и вины перед «четвертым сословием», симпатией и тяготением к городской анонимности, «воробьиности», при крепнущем понимании «китайско-буддийской» застойности советской столицы. К этому периоду относится стихотворение «Московский дождик». В нем хорошо видна отчужденность, которая царила в душе поэта. «Воробьиный холодок», который поэт чувствует в этом «скупом» дождике, дает понять его душевное состояние. Мандельштам относится к Москве с какой-то
— Как будто холода рассадник
— Открылся в лапчатой Москве!
В стихотворении «1 января 1924 года» снова видна та же отчужденность, то же спокойствие. Неизбежность времени, пытается подчеркнуть О. Э. в некоторых строках.
— Век. Известковый слой в крови больного сына
— Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,
— И некуда бежать от века-властелина.
В начале 30-ых появляется стихотворение «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.». В нем снова появляется та чернота, которая свойственна Мандельштаму при описании московского колорита.
— Полночь в Москве. Роскошно
— С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
— В черной оспе блаженствуют кольца бульваров.
В интерпретации слова «буддийский» просматривается неявная отсылка к интерпретации слова «буддийский» как «застойный», «неподвижный» (эквивалент «китайского»), характерной для разных направлений русской мысли XIX века: В. Г. Белинский, А. К. Толстой, В. С. Соловьев. При всей значимости для Мандельштама этой интеллектуальной традиции (он и сам писал об этом) позволим предположить, что слово «буддийский» в позднем творчестве Мандельштама претерпевает некоторый семантический сдвиг и означает не столько «застойный», сколько «самодостаточный», отстраненный, существующий сам по себе — с оговоркой, что при разных стихотворениях в нем возникают разные пучки смыслов.
В последней группе стихов, посвященных Москве, Мандельштам пытается сложить новый образ — образ советской державной Москвы, столицы сталинской империи. Впрочем, и сталинскую Москву Мандельштам воспринимал совсем не так, как требовалось, а свободно. Мандельштам ощущал себя на птичьих правах, и в сталинской Москве тоже (и даже не только потому, что и вправду был лишен права жить в Москве после ссылки). Его восприятие становилось все более воздушным и немыслимым. Отношения слова со смыслом становились все более непредсказуемыми — при том, что стихи оказывались точными и невероятно масштабными. Трагизм оказывается насущным и вдруг играющим — и это новый трагизм, подлинный. В новой Москве, в Москве «заводов-купальщиков» и ЦПКиО, многомерность смысла вырастает уже не из самого города, не из его «считываемой» истории — город разворачивается перед глазами здесь и сейчас, как мельтешащее чудо (стихотворение «Сегодня можно снять декалькомани.» вырастает из взгляда на Москву с определенной точки — из Замоскворечья). Многомерность смысла проступает из того, что город оказывается только частью происходящего — одновременно с городской беготней происходят еще и иные события, и они не менее важны.
Москва становится для поэта средоточием и символом новизны времен, источником новой музыки, пришедшей на смену, вернее, продолжившей звучания, к которым прислушивался Блок в октябре семнадцатого года в революционном Петрограде. И вот летом 1931 года, уже после второго своего пребывания в Грузии, после гощения в Армении, вернувшись в Москву, Мандельштам пишет стихи в совершенно иной, счастливой и радостной тональности:
— Сегодня можно снять декалькомани
— Мизинец окунув в Москву-реку,
— С разбойника Кремля. Какая прелесть
— Фисташковые эти голубятни:
— Хоть проса им насыпать, хоть овса.
— А в недорослях кто? Иван Великий —
— Великовозрастная колокольня —
— Стоит себе еще болван болваном
— Который век. Его бы за границу,
— Чтоб доучился.
— Да куда там! Стыдно!
— Река Москва в четырехтрубном дыме,
— И перед нами весь раскрытый город:
— Купальщики-заводы и сады
— Замоскворецкие. Не так ли,
— Откинув палисандровую крышку,
— Огромного концертного рояля,
— Мы проникаем в звучное нутро?
— Белогвардейцы, вы его видали?
— Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!
В этом стихотворении нащупывается своеобразные способы примирения с действительностью: она оправдывается самой жизнью, ее шумом, тем, что О. Э. называет роялем Москвы. Интересно здесь отношение к «грядущему». До сих пор он никогда не видел того, что будет. Вот она — Москва Мандельштама: кошмарная Лубянка, зловещий годуновский Кремль, «иудины окна» дома на Тверском («Массолит»), откуда 16 марта 1938 года будет отправлено письмо наркому Ежову с просьбой избавить московских писателей от назойливого присутствия Мандельштама, который тем более «не поэт, а версификатор».
Вот Москва, по которой бегает с рецензией на «сборник литкружковцев Метростроя» этот странный человек, почти юродивый, то пытающийся воспеть вождя и его эпоху, то проклинающий обоих, в мальчишески-бездумном порыве он обрекает себя на гибель, а слушателей на бессонные, в ожидании ареста, ночи, декламируя «Мы живем, под собою не чуя страны», к превеликому ужасу публики, реакция которой однозначна: «Ты мне этого не читал». В отличие от мифологизированной («Третий Рим»!) Москвы цветаевской Москва Мандельштама жестоко реальна. Она даже меняется параллельно со стихами Мандельштама — на годы его пребывания в Москве приходится один из самых серьезных сдвигов в ее ландшафте — эпоха индустриализации. Сегодня мы переживаем еще один сдвиг — все возвращается: нищета, безвкусица, революционность, Москва быстро перестряпывается на новый лад.
Заново переименованные развалины мелькают тут и там, как проступающие на горелой бумаге строчки. Той Москвы, которую видел и в которой жил Мандельштам, давно уже нет. Зато есть та Москва, которую он чувствовал и которую принимал — крикливый и пестрый, нищий духом, по — азиатски мудрый, по-азиатски жестокий город. Буддийская Москва — Мандельштам настаивал на этом определении. Она будет такой и когда не останется в Москве ни единого дома, связанного с Мандельштамом, — темпы выкорчевывания сердцевины старого города позволяют думать, что это произойдет скоро. Москву Мандельштама не спасут ни тени великих обитателей, ни долгий список их адресов, кропотливо составленный автором.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)