Владимир Осипович Богомолов
Владимир Осипович Богомолов родился в крестьянской семье в деревне Кирилловка Московской области 3 июля 1926 года. В начале Великой Отечественной войны добровольцем пошел на фронт. Был воспитанником полка, может быть, его черты можно узнать в герое его первой повести «Иван».
В 1941 году получил первое офицерское звание. Был ранен, награжден. Прошел путь от рядового до командира взвода разведки, далее исполнял обязанности командира роты, был офицером разведки полка.
Служил в армии до 1952 года. Повесть «Иван», опубликованная в 1958 году
Катаева, история мальчика-разведчика, погибающего от рук немцев с полным сознанием исполненного профессионального долга, сразу же вошла в классику советской прозы о войне. Не меньшим успехом пользовалась и его повесть «Зоя» о первой любви между юным русским офицером и польской девушкой, о невозможности ее воплощения. «Не состоялось что-то очень важное, большое и неповторимое…»Были опубликованы также рассказы о
Принципиально не вступал в творческие союзы: ни писателей, ни кинематографистов. Редко давал интервью. Отказывался от любых выступлений.
Снимал свое имя в титрах кинофильмов, прекрасно сделанных по его произведениям, даже из-за небольших разногласий с кинорежиссерами. Ненавидит пустой вымысел, и потому предельно точен в психологических портретах героев, и в деталях военного быта. Потому, очевидно, и пишет очень медленно.
Самое большое и знаменитое его произведение — Роман «В августе сорок четвертого…» , законченный в 1973 году.
Роман посвящен реальной контрразведывательной операции перед крупным наступлением советских войск. Повествование ведется от лица разных героев, в текст романа включены фронтовые документы, при этом остродинамичный сюжет не дает читателю ни на минуту оторваться от повествования. Один из классических русских военных романов.
Переиздавался более ста раз, переведен более чем на 30 языков.
Затем — традиционное для Владимира Богомолова многолетнее молчание, и лишь в 1993 году вышла новая повесть «В кригере» о первой послевоенной осени на Дальнем Востоке, о сложной и драматической для людей перестройке армии на мирный лад. В годы перестройки выступил с резкой критикой романа Георгия Владимова «Генерал и его армия», с критикой отношения новых властей и нашей либеральной интеллигенции к Русской и Советской армии и ее славной истории. В работе «Срам имут и живые, и мертвые, и Россия…» резко осудил все печатные издания, «очерняющие Отечественную войну и десятки миллионов ее живых и мертвых участников…» Владимир Богомолов о себе: Родился в июле 1926 года в Подмосковье, в деревне Кирилловка, где и воспитывался у бабушки и деда до десятилетнего возраста.
Бабушка — воплощение доброты — маленькая, худенькая, любившая меня без меры , была и осталась самым светлым человеком в моей жизни. Дед являл собой полную противоположность: огромный, феноменальной силы и, мягко говоря, суровости человек со сломанной судьбой. В двадцать пять лет он вернулся с Русско-японской войны кавалером двух Георгиевских крестов и спустя неделю в престольный праздник в пьяной драке на речке, на льду, ударами кулаков в головы убил двоих молодых парней из соседнего села.
Каторгу он отбывал на рудниках под Нерчинском. Как рассказывала впоследствии бабушка, первые три года был подземным кандальником, прикованным цепью к тачке. Когда началась мировая война, он, как и многие осужденные, написал прошение царю, и был отправлен на фронт, где в 1916 году стал полным Георгиевским кавалером.
На родину в Саратовскую губернию он не вернулся и поселился под Москвой. Каторга ему дала многое — он был отменный плотник и кузнец, скоро и добротно ставил избы, клал русские печи и голландки, к нему постоянно обращались из окрестных и дальних деревень.
Мне исполнилось, наверное, три года, когда он решил заняться моим трудовым воспитанием. Я должен был постоянно находиться рядом с ним, ловить его команды, подавать ему инструмент, бегать по его поручениям — именно бегать, а не ходить — и сопровождать его, причем и в четыре года, и в десять лет, если меня нечем было нагрузить, чтобы я не бездельничал, он давал мне в качестве поноски свой картуз. Это была весьма суровая школа, когда, к примеру, в четырехлетнем возрасте я, по глупости, сорвал с клумбы в соседском палисаде одну или две розы, дед солдатским ремнем выпорол меня так, что я потерял сознание и потом неделю пролежал на животе.
С пяти лет он порол меня систематически, без какой-либо причины, и весьма жестоко, чтобы, как он говорил, «добавить ума», при этом мне категорически запрещалось плакать. Я рассказываю о своем деде подробно потому, что в детстве, в огромном непонятном еще мире, он был главным для меня человеком, и то, что он постоянно, год за годом вбивал в мое сознание, безусловно, осталось и живет в памяти по сей день.
Некоторые из его постулатов сегодня своим языком я сформулировал бы так: «»Ты пришел в эту жизнь, где ты никому не нужен. Не жди милости от людей или от Бога, тебе никто и ничего не должен! Надейся только на самого себя, вкалывай в поте лица, выживай!
Чем бы ты ни занимался, выкладывайся в отделку.
Делай все добросовестно, хорошо и, по возможности, лучше других. Власть — зло. Держись подальше от начальства!
У них своя жизнь, а у тебя — своя! Не угодничай, не подлаживайся и никого не бойся.
Не давай себя в обиду. Пусть лучше тебя убьют, чем унизят!».В жизни сложилось так, что дед, война и армия, особенно зрелые и пожилые солдаты, сержанты и офицеры — некоторые из них были старше меня на 30 и даже на 35 лет — оказались в детстве и в юности моими главными учителями, можно сказать, что они меня воспитали и сформировали мой характер и мои убеждения.
Жажда познания и, в частности, чтение книг овладели мною уже в совершеннолетнем возрасте, точнее, после войны. В 1936 году, после гибели деда — на строительстве картофелехранилища свалившимся бревном ему перебило позвоночник, мать взяла меня в Москву. Воспоминания о предвоенной жизни в столице тусклы и безрадостны — в такой бедности, точнее, нищете, как в подростковом возрасте, я никогда больше не оказывался.
Начало войны я воспринял по недомыслию с мальчишеским оживлением и подъемом. Отправиться в армию меня подбили двое приятелей, оба были старше меня, они и надоумили прибавить себе два года, что сделать при записи добровольцем было просто. Спустя три месяца, в первом же бою, когда залегшую на мерзлом поле роту накрыло залпом немецких минометов, я пожалел об этой инициативе. Оглушенный разрывами, я приподнял голову и увидел влево и чуть впереди бойца, которому осколком пропороло шинель и брюшину; лежа на боку, он безуспешно пытался поместить в живот вывалившиеся на землю кишки.
Я стал взглядом искать командиров и обнаружил впереди — по сапогам — лежавшего ничком взводного, у него была снесена затылочная часть черепа.
Всего же во взводе одним залпом из 30 человек убило 11. Эта картина живет во мне уже шестое десятилетие — такого страха и ощущения безнадежности, как в эти минуты, я никогда больше не испытывал. Спустя недели я привык ко всему и тяготы войны и окопной жизни переносил легче многих других.
Как с малолетства приучил меня дед, я делал все добросовестно, без промедления выполнял команды и. несмотря на малое образование и возраст, постепенно рос. Я был последовательно рядовым, командиром отделения, помкомвзвода, командиром взвода — стрелкового, автоматчиков, пешей разведки, в конце войны исполнял должность командира роты. Война, армия и послевоенное офицерство в смысле познания людей и жизни дали мне чрезвычайно много.
Я побывал в десятках областей России, Украины и Белоруссии, в Прибалтике, Польше, Германии и Маньчжурии — в сотнях городов и других населенных пунктов. Это был необычайно насыщенный опыт. К примеру, только за лето и осень сорок пятого года мне довелось наблюдать немцев в Германии, китайцев в Маньчжурии, японцев на Южном Сахалине, чукчей и эскимосов на Чукотке. Как человек с малым образованием, я собирал и записывал афоризмы, изречения известных людей, и в частности, выловил высказывание второго тогда в государстве лица — Г.
Маленкова: «В сложной ситуации не только коммунист, но и каждый советский человек должен поступать так, как ему подсказывают его совесть и его убеждения». Я проносил этот афоризм в записной книжке около года, а потом при случае реализовал: в Германии на офицерском совещании по поводу чрезвычайного происшествия с весьма громкой оглаской выступил в защиту малознакомого офицера — его дружно делали козлом отпущения . Меня пытались остановить, но я процитировал Маленкова и продолжал говорить. Я высказал свое «несогласное мнение» в лицо начальникам и, более того, заявил об их ответственности за происшедшее.
На четвертые сутки я был арестован и освобожден только спустя 13 месяцев — без суда и каких-либо извинений. Мне возвратили удостоверение личности, комсомольский билет, расчетную и вещевую книжки и через неделю выплатили денежное довольствие за 4 месяцев. Я потерял в весе 9 килограммов, мне полагался отпуск за два года, и вместе с должностями в Прикарпатском округе мне предлагали путевку в военный санаторий.
Я ни на что не соглашался, будучи убежден, что государство или армия должны принести мне официальные изменения, однако все делали вид, что ничего не произошло.
Я обратился в военную прокуратуру, от нетерпения дал весьма энергичную телеграмму и вскоре получил ответ на форменном бланке с подписью, заверенной гербовой печатью. Полковник юстиции, словно не заметив моих конкретных вопросов, сообщил, что проведенные мною в тюремных камерах 13 месяцев из них 9 — в карцерных одиночках) являются «стажем службы на должностях офицерского состава Советской Армии» и только так должны быть отражены в личном деле и других документах. На следующий день я написал рапорт об увольнении, дав себе слово больше никогда нигде не служить и не состоять, эту клятву я неукоснительно держал, что во многом предопределило анахоретский образ моей жизни и занятие литературой.
Я решил, также по возможности, дистанцироваться — свести до минимума контакты с государством и всеми его учреждениями, эта линия поведения соблюдается мною уже пятое десятилетие.
Я разделял и разделяю понятия Отечество, Россия и государство, и когда относительно последнего у меня неоднократно возникало сомнение, а правильно ли я выстроил с ним свои отношения? — я доставал справку прокуратуры, и сразу все становилось на свои места. В Москву, где перед войной окончил семилетку, я вернулся в полной неопределенности. Если в армии на различных должностях я вполне соответствовал, то как найти свое место в гражданской жизни с таким образованием и принятым решением «не служить и не состоять», я совершенно не представлял.
Перед увольнением я прошел положенное госпитальное обследование, и при этом в затылочной части головы были обнаружены два мелких осколка, я проносил их без малого десятилетие, ничуть о том не подозревая: в войну в медсанбатах и госпиталях мне ни разу не делали рентген черепа. Меня уволили по собственному желанию, хотя, как выяснилось в Москве, должны были комиссовать, поскольку эти крохотные кусочки металла являлись основанием для назначения пенсии. Я ее оформил и получал восемь лет, все это время занимаясь самообразованием.
По сути, я делал привычное, то же самое, что и в армии: собирал, классифицировал, сопоставлял и анализировал тематическую информацию — в войсковой разведке это называется массированием компетенции. Я очень много читал, в том числе и о войне, меня коробило от множества нелепейших несуразностей, особенно в художественной литературе, полагаю, именно это побудило меня написать повесть «Иван». С одной стороны, это трагическая судьба двенадцатилетнего мальчика на войне, с другой — профессионально тонное описание «зеленой тропы», переброски через линию фронта разведчика, в данной случае — юного героя повести.
4 апреля 1958 года я отправил почтой по экземпляру рукописи в редакции журналов «Юность» и «Знамя», ровно через месяц, в один день, мне сообщили о решении этих редакций опубликовать повесть.
В «Знамени», чтобы опередить «Юность», вынули из готовой корректуры десятки страниц, и досылом «Иван» был опубликован в июньском номере журнала. Это оказалось неожиданностью — перед тем «Ивана» через третьих лиц показали опытнейшему старшему редактору издательства «Художественная литература», кандидату наук, и он на листе бумаги написал сугубо отрицательный отзыв. Он обнаружил в «Иване» «влияние Ремарка, Хемингуэя и Олдингтона» и вчинил мне модное тогда обвинение в «окопной правде».
Приговор его был безапелляционным: «Эту повесть, или рассказ никто и никогда не напечатает». Этот вердикт и по сей день хранится у меня в кабинете, рядом с полками, где находится 218 публикаций переведенного более чем на сорок языков «Ивана». Издательская моя судьба, в отличие от офицерской, сложилась довольно благополучно.
Трудности возникли только при публикации романа «Момент истины» . Редакция «Юности» отправила несколько экземпляров рукописи на так называемые «Экспертно-консультационные чтения» — было получено четыре официальных заключения Главных управлений КГБ и Министерства обороны. Во всех, как по сговору, требовали изъять целиком две главы: со Сталиным и эпизод с генералами, а также убрать в остальном тексте отдельные абзацы и фразы.
Я не отдал ни одного слова, но противостояние длилось более года. Эти люди уловили в рукописи то, что впоследствии высказывали наиболее компетентные читатели и кратко сформулировал Константин Симонов: «Это роман не о военной контрразведке. Это роман о советской государственной и военной машине сорок четвертого года и типичных людях того времени».
С июня 1959 года в течение более двух десятилетий меня много раз письменно и устно приглашали вступить в Союз писателей — Г. Березко, С. Щипачев, Л. Соболев, Ю.
Бондарев, С. С. Смирнов, К. Симонов, С. Наровчатов, В.
Карпов и др. Несколько раз предлагали оформить членство без прохождения приемной комиссии — «решением Секретариата». Каждого, кто меня вербовал, я спрашивал: «Если я вступлю, стану ли я писать лучше, смогу ли сделать лучше хоть одну фразу?» Мне отвечали примерно одинаково, что писать лучше я не стану, но у меня будет поликлиника, дома творчества, какие-то ссуды, зарубежные поездки, талоны на покупку автомобиля.
Ни в чем этом я не нуждался, за предложения благодарил и, естественно, отказывался. Трижды меня вербовали в Союз кинематографистов: в 1962 году — И. Пырьев, в 1967 году — Г. Марьямов, в 1988 году — А. Смирнов.
В 1963 году меня пригласил в ЦК КПСС завсектором литературы И. Черноуцан, в его кабинет тут же зашел заместитель заведующего идеологическим отделом Д. Поликарпов, и они сразу заговорили о членстве. Я им объяснил, что для того, чтобы писать прозу, достаточно иметь бумагу и ручку или карандаш, что же касается членского билета, то это — на любителя. Я сказал им, что если Союз писателей действительно организация добровольная, то тут нет предмета для разговора.
Замечу, что я никогда не считал себя лучше или умнее членов КПСС или творческих объединений, просто у них была своя жизнь, а у меня — своя, и любая иная оказалась бы неприемлемой. Я никогда не предлагал другим свой опыт, к сожалению, никем не повторенный, однако исключать его не следует. У меня — с переводными — около двухсот только отдельных книжных изданий моих произведений — четыре полки, не считая более трехсот различных сборников и антологий, где опубликованы мои повести и рассказы, причем и после громогласно объявленной смерти советской литературы меня издают и переводят, как и раньше.
Опыт мой свидетельствует — для того, чтобы быть в литературе, для того, чтобы твои произведения бесперебойно выходили в свет и через двадцать, и через тридцать пять лет после первой публикации, совершенно необязательны ни какое-либо членство, ни участие в литературных группировках, ни общественная деятельность — она десятилетиями сводилась и сводится к обслуживанию, поддержке и, более того, восславлению правящего режима, — совершенно необязательны ни подмахивание конъюнктуре, ни пресмыкательство перед власть имущими, ни мелькание в средствах массовой информации, ни элементы паблисити — все это ненужная корыстная суета… Источник: «Серебряный век простонародья». / В. Г. Бондаренко.
— М.: ИТРК, 2004
(1 votes, average: 5,00 out of 5)