СТАЛИН и ФОЛЬКЛОР
Из кабинета музыки своей родной школы я вынес несколько сильных впечатлений, два из которых имеют непосредственное отношение к предмету настоящего разговора. Первое впечатление принадлежит классу шестому , когда под диктовку писали: «Мы шли под грохот канонады…», декламировали по строфам парта за партой: «…с веселым другом барабаном, с огнем большевистским в груди!» и, наконец, распевали хором: «Погиб наш юный барабанщик, но песня о нем не умрет!» Ни с того ни с сего на одном из уроков наш музыкант сам начал петь, но совсем
Другое впечатление принадлежит, очевидно, выпускному десятому классу. Тот же кабинет. Тот же скрип и запах линолеума.
Но уже свежий ветер перестройки. Уже мы прошли по истории XX съезд и разоблачение культа личности, а на обществоведении штудируем материалы XXII съезда. И уже понятно, что «Ассоль» — это не только мои субъективные пристрастия, но
Там, где кедры шумят исполины, Где могучие реки текут, Там о Сталине мудром былины У костра лесорубы поют…
Цитирую по памяти, так прочно засел в ней этот шедевр.
То, что текст пародировал сам себя, было очевидно. Перед мысленным взором так и стояла картинка: в короткие минуты отдыха ударные кадры Севлага — артисты больших и малых академических театров — поют былины собственного Сочинения о мудром решении, круто изменившем их творческие биографии. Но одновременно вставал вопрос: сознавал автор процитированного текста трагическую иронию создаваемого образа или он был неизменно и искренне серьезен?
Тот школьный вопрос можно переформулировать сегодня, когда я знаком не с одним сборником стихов такого рода . Что это — ремесленные поделки, серийные кирпичики в нерукотворный мавзолей ? Или все-таки были не только искренние по намерениям, но и творческие по воплощению, и ценные по результатам попытки увековечить образ вождя народов?
В поисках ответа на поставленный вопрос возьмем произведения, принадлежащие не профессиональным авторам, а носителям живой фольклорной традиции, и рассмотрим тексты трех родов: прозаические рассказы, эпические песни и лирику.
Фольклорная проза об исторических лицах существует в трех жанровых формах: Предания, сказки И анекдоты. Народные Предания о царях, военачальниках, удалых атаманах объединяет одно общее свойство: деятельность видного исторического лица, популярного народного героя обязательно приурочена к конкретной местности — кургану, речному обрыву, лесной дороге, деревне, в которой живет рассказчик. Сюжет рассказа ограничивается изложением одного-единственного факта проезда, остановки, встречи, разговора исторического лица с кем-то из местных жителей. Памятью о случившемся остается не только устное предание, но и материальный след, обычай, изменившееся название места:
«Деревня Вянга была. Когда камзол украли у Петра, он сказал:
— Ну! Вы — тигры!
Вот и переименовали ее: Вытегра стала на месте Вянги».
Другой вариант:
«Вот Петр I, значит, отдыхал, уснул на воде, отдыхал и разделся, понимаешь? — у него это камзол вытянули, украли. А он не стал ни разыскивать, ни наказывать никого, а дал команду отлить чугунную медаль и написал на этой медали, что: «Вытегоры-воры, камзольники». И медаль эту в часовенке повесил. Уж вся надпись слиняла, как я ее видел…»
Новеллистические сказки углубляют коллизию случайной встречи царя с его подданными, насыщают ее авантюрно-психологическими подробностями, обогащают социально-нравственными суждениями. Таковы сюжеты о солдате, спасающем царя от разбойников, о беспечальном монастыре, о справедливых царских судах, о мудром крестьянине, сумевшем «потеребить гусей с Руси»:
«Не в каком месте крестьянин рубил дрова. Вдруг прибыл к нему неизвестной незнамой человек и говорит: «Бог-помощь тебе, человек доброй! Скажи-ко, не солги, по много-ли заработываешь деньгами на этих дровах и куды жо ты эте деньги деваешь?
Тоже я, по крайней мере, худо-не корысно, буду вам царь, и это нужно узнать царю».
Мужик ошарашился, испужался и перед царем извинился, что не знал, не ведал ево, а заработывает он в день по три полтины: «перву полтину заемку плачу, а втору взаймы даю, третья-жо — так уходит». «Как так? — спрашивает опять ево царь, — кому-жо ты отдаешь заемную полтину?» — «Вашо царско величество! Тоже меня кормил отец с матерью, то первой полтиной я их теперь откармливаю, значит — займы плачу; другой полтиной кормлю моих ребятишек-детишек, значит, на них в займы держу, а оне, после, меня станут откармливать, отплачивать». «Как-жо, — спрашивает царь, — третья полтина так уходит?» — «А третью полтину даю писаришкам да господам…» — «На что-жо оне берут с вас эте деньги?» — «Ну, кто их знает, на что оне берут, как оне живут не по нашему, да и не по вашему, царь».
За тем царь простился с дроворубом, сказал ему: «Спасибо тебе, мужичок! Смотри-жо, прилетит к тебе 100 гусей, то потеребить через перышко их умей». Сказал это царь и уехал во свое место, где он жил, и дает там своему совету знать, штобы съехались все ево должностные князья и бояра и думные дьяки и што де будут оне тамо ево думу думать.
Собрались в назначенно время князи, бояра и дьяки во дворец к царю и загадал он им те загадки, што слышал сам от дроворуба, велел отгадать их и через трои сутки опять явиться.
Главные бояра, 100 человек, скорым успехом тотчас садятся все на лошадей и отправляются в ту же сторону, из коей приехал царь, и наталкиваются там на тово-жо мужика, што рубил дрова: «Бог-помощь тибе трудиться, человек доброй! Скажи-ко ты нам про твою загадку, котору ты царю загадал?» — «Ладно, я, господа чесные, подумаю; только загадки мои будут вам стоить дорого». — «Об этом, братец, слова нет, хошь сейчас деньги вынем». Сами вынули между тем деньги и выдали их мужику, а он обсказал свои загадки.
Поехали потом бояра все к царю прямо и по сказанному, как по писаному, разгадали ему загадки. Распустил их царь по домам живых и здоровых; по мужика послал он гонца, вытребовал ево к сибе и спросил: «Што, дроворубушко, каково потеребил гусей?» — «Взял, вашо царско величество, я с них по 3 тысячьки с носу». — «Ну вот, братец, ты теперь и узнал, куда девают деньги писаришки да господа»».
Приведенные предания о Петре I и сказка об Иване Грозном хорошо отражают фольклорный идеал государя: он видится великим, но одновременно и близким к народу, грозным, но непременно справедливым, испытывающим подданных нелицеприятно, но всегда остроумно.
В свою очередь анекдоты об исторических лицах, вырастающие на жанровых традициях преданий и сказок, извлекают из толщи монотонной повседневной жизни острые социальные коллизии, шаржированно передают типичные черты эпохи, общества и его вождей.
Поразительно, что практически ни в одной из приведенных выше жанровых позиций мы не встретим образ Сталина как самостоятельную фигуру. Ни в роли демиурга, лично обустраивающего конкретное место, ни в роли путешественника, incognito изучающего нужды своего народа, ни в роли справедливого судьи в фольклорной исторической памяти он не остался . Даже в обширном корпусе анекдотов советской эпохи образ Сталина оказывается одним из промежуточных звеньев в длинной веренице «генеральных секретарей».
Показательно, что именование городов, заводов, станций метро в честь вождей и иных деятелей советской истории также лишь поверхностно соответствовало механизмам фольклорной памяти. Более того, бесконечные перемены названий порождали в результате откровенно комический эффект. Так, в начале 1980-х годов жительница села Красновидово рассказывала собирателю: «Ехала Екатерина в Крым и остановилась у нас здесь на кургане обедать. Поглядела кругом и говорит: «Какой красивый вид!
Пусть это место так и называется: Колхоз имени Горького «».
Даже в народных воспоминаниях о Великой Отечественной войне, где любая фигура, попадающая в фокус исторической памяти, запечатлевается выразительно, образ Сталина выглядит схематичным и второстепенным. Вот, к примеру, рассказ ветерана войны, донского казака:
«Жуков четырежды раз Герой Советского Союза. Вот я тебе докажу.
Немец к Москве подошел. Сталин собирает Ставку, спрашивает: «Кто будет защищать Москву?» Жуков говорит: «Я буду защищать Москву!» Сталин говорит: «А как ты будешь защищать?» — «А так и так». — «Ну, иди защищай!» Жуков пошел и пропер немцев на 120 километров от Москвы. Ему за это — Героя Советского Союза.
А немец тем временем Ленинград окружил. Жданов тогда защищал Ленинград. Он говорит: «Надо сдавать Ленинград». Жуков говорит: «Нельзя сдавать Ленинград.
Я буду защищать Ленинград!» И пропер немцев на 200 километров от Ленинграда. Ему — второй раз Героя Советского Союза…»
Пара Сталин-Жуков сильно напоминает здесь классические эпические пары Владимир Красное Солнышко — Илья Муромец, Кей Кавус — Рустам в «Шах-наме», Карл Великий — Роланд, король Артур — Ланселот и тому подобное. Деятельность властителя в эпическом сюжете и его воздействие на других персонажей исчерпываются Словом. Речь государя на пиру полагает начало эпической интриге, сюзерен словом «накидывает службу» на своих вассалов.
Тогда как именно богатырь своими Действиями разрешает встающие задачи, одним движением руки устраняет возникающие препятствия . При этом как бы ни изображали сказители эпического государя , они тем не менее видят в нем воплощение централизованной власти, вокруг которой объединяются богатыри — защитники отечества.
По этой же архетипической схеме строится приведенный рассказ: вся история Великой Отечественной укладывается в четыре реальные, но не исчерпывающие всего хода войны сражения , и в деятельность трех исторических лиц — Сталин, Жуков, Жданов , которые противостоят безличному немцу-басурману.
Обращаясь от прозаического рассказа к песенному эпосу и от русского материала к иноэтническому, мы также находим эпические стереотипы. Так, например, в сказаниях казахского акына Джамбула одним из центральных является образ певца на пиру у правителя:
Был черный буран, и черный снег мел, Когда в мир я пришел, мал, чахл, нищ и гол, — Но, Сталин, на праздник меня ты позвал — И я богачом на порог твой взошел… На сердце мое он своею рукой Орден Ленина, щедрый друг, положил…
Традиционный мотив незавидной доли певца, пока его искусство не оценили по достоинству , получает в советском эпосе новую стилевую разработку. Вместо золотой казны и шубы с царского плеча наградой становится орден Ленина — деталь, кочующая из текста в текст вне зависимости от национальности певца:
— Парень Хачо, Голый Хачо! Вместо кабы из дыр и заплат Новеньким френчем стал ты богат. Кто тебе дал? Кто тебе дал? — Френч, облегающий крепкий мой стан, Лениным, Лениным френч этот дан, Лениным! — Парень Хачо, Нищий Хачо!
Вместо драных чулок, не солги, Длинные выше колен сапоги Кто тебе дал? Кто тебе дал? — Мне сапоги этой самой длины Лениным, Лениным тоже даны, Лениным! — Парень Хачо, Товарищ Хачо! Был молчаливей ты всех горемык! Новый твой, острый, искусный язык Кто тебе дал? Кто тебе дал? — Мне, в батраках кто к молчанью привык, Лениным дан мой искусный язык, Лениным! — Товарищ Хачо!
Профессор Хачо! Темным ты был батраком — уй-ю-ю! Знанья твои, всю ученость твою Кто тебе дал? Кто тебе дал? — Мне, как и многим, что были темны, Лениным знания наши даны, Лениным! — Славный Хачо, Знатный Хачо!
Ты — лучший колос родных наших нив! «Ленина орден», твой труд оценив, Кто тебе дал? Кто тебе дал? — Мне за все то, что в труде моем есть, «Ленина орден», как высшая честь, Сталиным дан, Сталиным дан, Сталиным!
Напрашивается вывод о том, что Сталин в фольклорных произведениях 1930-х годов изображается не как исторический деятель конкретной эпохи, но как стереотипный правитель заведомо условного, идеализированного, хотя и обладающего всеми внешними чертами историзма, «эпического времени».
Механизмы создания картин «золотого века» на материале советской реальности хорошо видны в фольклорных стилизациях М. С. Крюковой. Описание событий в романах и других произведениях этой действительно выдающейся сказительницы былин при соприкосновении с современностью приобретает специфические формы. Вот цитата из учебника по фольклору 1941 года: «При чтении «новин» Крюковой нужно принять во внимание одно обстоятельство, связанное с процессом ее творчества в создании их: она работает с помощью писателя В. А. Попова. Попов снабжает М. С. Крюкову книгами, газетами и журналами, много ей рассказывает, сопровождает сказительницу в ее путешествиях . Что касается участия писателя в самом творческом процессе Крюковой, то он сам так говорит об этом: «Мое участие при записи и обработке сказаний заключалось в помощи расположить события в правильной исторической последовательности, в исключении отвлечений, не имеющих отношения к основной теме, в сокращении повторений и слишком растянутых описаний…
В последнее время М. С. Крюкова занята большой творческой работой над созданием большой поэмы об И. В. Сталине. Путешествие на Кавказ, где она посетила Гори, родину вождя, и любовалась Кавказскими горами и Черным морем, произвело на нее сильнейшее впечатление, что должно будет найти яркое отражение в ее поэме»».
Результатом подобных «социальных заказов» и последующей литературной обработки, уничтожающей характерные черты былинного эпоса, становились тексты типа «Слава Сталину будет вечная!»:
Хороша Москва прекрасная! Всего краше-дороже стена кремлевская Со высокими все со башнями. Как со той башни день и ночь Во платье-то во военном все, В руках с трубочкой подзорною, Со улыбочкой со веселою Глядит-правит страной заботливо Превеликой вождь, предоброй отец, Еще славной, мудрой Сталин-свет.
Он все видит-слышит, как живет народ, Как живет народ, как работает. За хороший труд награждает всех…
Очевидно, что слагавшийся веками стиль и образный мир русских былин сопротивляется сюжетным новациям и идеологической правке. Гораздо большей эстетической удачей оказывались сказания народов Севера на те же темы. Каноны первобытного эпоса предполагали наличие единственного героя, богатыря космического масштаба, один на один сражающегося с хтоническими чудовищами и обустраивающего вселенную, что как нельзя лучше соответствовало задачам идеального изображения личности вождя.
Вместе с тем применение сказителями привычных мифопоэтических гипербол приводило к полной утрате исторической конкретности и стиранию каких бы то ни было индивидуальных черт героя. В результате «Сталин-батор» практически неотличим от доисторических богатырей:
У края большой земли, У самого черного моря, У самых высоких гор — Летящему орлу не долететь, Лучшей лошади не доскакать — В далекой земле родился, В славном народе вырос Великий, больше других, богатырь. На овечьей шкуре ему не улечься, На воловьей шкуре ему не улечься, Не по годам растет — по дням. О многом узнать он захотел, Отца-мать расспрашивать стал… ……………………………….
Слушал эти слова, эту речь Сталин-батор и грозно хмурился: «Поборюсь за народ!» — сказал. Круглую землю взял в руку, Кружиться на ладони своей заставил, — Как обувь, со всех сторон осмотрел: Куда поставить заплату, увидел…
Если схематизм и стереотипность изображения личности вождя народов в исторических жанрах фольклора можно было бы списать на привычные сюжетные схемы, устойчивые смысловые ассоциации и канонический набор художественных приемов, при помощи которых создается идеальный мир этнической истории, то однотипность мотивов, образов и словесных формул в лирических песнях и частушках явно противоречит назначению этих жанров — выражать индивидуальную, уникальную, сиюминутную мысль и эмоцию:
Отгремели грозы в небе, Теплый в поле выпал дождь; Жизнь чудесную наладил С нами Сталин, друг и вождь.
Наш отец, великий Сталин, Смотрит зорко из Кремля: Нет ли в поле где огрехов, Вся ли вспахана земля?
Василечки, как глазочки, Расцветают в полюшке. За то Сталину спасибо, Что живем на волюшке!
Не пытай меня, подружка, Чем я опечалена: Я на съезде не была, Не видала Сталина.
Несколько богаче мир традиционной любовной частушки 1930-х годов. Злободневная информация дает лишь новый поворот для разработки темы вечного чувства:
Я закрою печь заслонкой, Чтоб пирог румянился. Мне, молоденькой девчонке, Водопьянов кланялся!
Мое сердце ранено Летчиком Каманиным. Эх, попасть бы среди льдин, Да чтоб вылетел один!
Софизм Сталина — «пролетарская по своему содержанию, национальная по форме — такова общечеловеческая культура, к которой идет социализм» — содержит в себе логическое противоречие: частные и исторически преходящие категории культуры уравниваются с существенными, универсальными и непреходящими . В том же суждении допущена и другая «ошибка», за которую ругают на уроках литературы уже восьмиклассников: форма не может быть бессодержательна, национальная форма предполагает национальное содержание.
Рассмотренные выше примеры хорошо показывают, что подлинно фольклорные произведения не просто используют национальный колорит, не просто украшают древними орнаментами «девушку с веслом». Применяя все формальное богатство своей многовековой этнической традиции, каждый из певцов и сказителей стремится выразить собственные, а не индоктринированные представления, национальные идеалы, а не обезличенно растиражированные СМИ штампы.
Именно в этом случае вместо черно-белой гаммы возникает цветной ковер национального образа мира, где свое значительное место занимает и функция центральной власти, и лицо, ее представляющее. Как, например, в удмуртской песне, где образ народного вождя вписан ключевым, но всего лишь одним из многих элементов в картину вселенной. Точно так же, как у настоящей фольклорной загадки отгадка не бывает единственной:
«Что ярче на свете солнца? Что выше на свете тучи? Что глубже на свете моря?» — Так спрашивал внук у деда, И так отвечал ему дед: «Счастье ярко, как солнце, Мечты высоки, как тучи, Глубок человек, как море, — Найди мне другой ответ». А внук засмеялся… «Слово Твое драгоценно, дед. Но жду я, мой старый, снова На пять вопросов ответ.
Кто дал удмуртам счастье, Кто дал им силу и славу, Открыл им ворота к солнцу, Мечтой окрылил высокой? Кто лучший удмуртов друг?» «Сталин принес мечту нам, Сталин принес нам счастье, Сталин принес нам силу, Сталин принес нам славу — Он наш учитель и друг!»
(1 votes, average: 5,00 out of 5)