Как говорить с детьми о XIX веке?

УРОК 1.

ИСТОРИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ. ПЕРИОДИЗАЦИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XIX ВЕКА

Предварительный комментарий: на самом первом уроке речь шла об особенностях литературы как искусства, о филологии как службе понимания. Материал к этому уроку напечатан в № 3 «Литературы» за этот год.

Сейчас речь пойдет об исторической основе литературного процесса. Набросаем несколько периодизаций русской литературы XIX века, то есть несколько попыток описать одну и ту же картину. Различаются они главным образом тем, какие «вехи» берутся за основу.

Мне

это больше всего напоминает толстовские «ярлыки» для великих событий: какой ярлык ни возьми, процесс, названный им, гораздо шире и сложнее.

Начинаем обычно с разговора о «водоразделе между поколениями». Это касается всех и всегда интересно: где пройдет граница? Между 10-м и 11-м классами?

Вряд ли. Через год-другой все забудут, что между ними есть какая-то разница в возрасте. Но иногда и десять, и пятнадцать лет «поколение» не меняется, а иногда два-три года вдруг становятся этим роковым водоразделом. Возраст, который определяет «принадлежность к поколению», — четырнадцать-двадцать лет.

Время,

когда личность сознательно «вписывает себя» в общество и историю. Простейший пример: разница между теми, кто успел сформироваться до революции, и теми, кто учился уже в советских школах; между теми, кто рос до войны, — и во время войны . В XIX веке были свои подобные водоразделы, то есть свои эпохи , формировавшие разных людей, занятые разными проблемами. Водоразделами всегда служат какие-то события, существенно меняющие жизнь в стране.

Наиболее «очевидная» периодизация — та, что строится на этих исторических вехах.

Первый «водораздел» XIX века — это 1812 год. Можно напомнить, как Пушкин писал о молодых гусарах, уходивших на войну из Царского Села: «Со старшими мы братьями прощались // И в сень наук с досадой возвращались, // Завидуя тому, кто умирать // Шел мимо нас…» Это были действительно старшие братья, и разница в возрасте составляла два-три года, но Пушкин уже не мог войти в это поколение. Хотя в жизни все, как водится, перемешалось, и младшие братья позже поучаствовали в смуте, затеянной старшими. Однако главный герой для того, предыдущего поколения — энтузиаст и агитатор Чацкий), а для следующего — разочарованный эгоист . В последнее время стали часто говорить, что в Чацком уже проглядывают черты «лишнего человека». Однако в «лишнем человеке» никак не могло быть того горячего напора, с каким вещает Чацкий.

Впрочем, не знаю, какую точку зрения с нас потребуют внедрять в детские головы . Пока я настаиваю на своей версии е в письмах») и записываю на доске: «1812 г. — Чацкий — энтузиаст и деятель». А отрывок из «Роман а в письмах» вот такой. Один приятель поддел другого, написав, что тот, мол, отстал от своего времени, потому что тратит время зря, любезничая с дамами.

Мол, это несерьезно. Задетый отвечает: «Выговоры твои совершенно несправедливы. Не я, но ты отстал от своего века — и целым десятилетием. Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат 1818 году.

В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг — нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами. Честь имею донести тебе, теперь это все переменилось. Французский кадриль заменил Адама Смита, всякий волочится и веселится как умеет. Я следую духу времени; но ты неподвижен, ты «бывший человек» , стереотип.

Охота тебе сиднем сидеть на скамеечке оппозиционной стороны».

Второй «водораздел» — 1825 год, восстание декабристов и воцарение Николая I . Начинается эпоха, которая продлится до конца его царствования. На доске пишем: «Николай I — 1825-1855». Вспоминаем, не было ли в эти тридцать лет событий, что-либо кардинально изменивших . В самом конце только случилась Крымская война , которая и стала крахом предыдущей эпохи. И, значит, все написанное в эти тридцать лет так или иначе тяготело к единственному «ярлыку», к поворотной точке истории — к 1825 году.

И «Онегин», и » Герой нашего времени», и даже «Мертвые души».

Здесь иногда приходится остановиться и поговорить про это царствование. Нам важно, чтобы ученики почувствовали хоть до какой-то степени, какое это было невеселое времечко. В советские времена объяснять про николаевскую Россию было гораздо проще — все все понимали с полуслова.

Тем не менее у меня есть дежурный набор историй, который иногда приходится пускать тут в ход. Начинаем с того, что и восстание при его воцарении, и революции 1830 и 1848 годов в Европе определили главную цель Николая — не допустить в России никаких изменений. Вообще никаких изменений.

Чуткий человек, шеф жандармов А. Х. Бенкендорф сформулировал эту точку зрения так: «…Прошлое России — удивительно, настоящее — более чем великолепно, будущее — выше всего, что может представить самое пылкое воображение».

Из этого вытекали «оргвыводы»: «Не должно быть допускаемо в печать никаких, хотя бы и косвенных, порицаний действий или распоряжений правительства и установленных властей, к какой бы степени сии ни принадлежали». Значит, в печати критиковать нельзя ни пьяного городового, ни взяточника-городничего . Но этого мало. «Запрещению подлежат всякие частных лиц предположения о преобразовании каких-либо частей государственного управления или изменения прав и преимуществ, высочайше дарованных разным состояниям и сословиям». Расшифровываем: крепостным крестьянам «высочайше даровано» право не иметь никаких прав, быть просто вещами, но запрещено даже думать — тем более говорить о том, что это ненормально и хорошо бы поменять тут кое-что.

Сыновьям даже очень богатых купцов «дарована» привилегия не учиться в гимназиях . И если кто-то где-то только выскажется против, последствия могут быть страшными. Самый надежный способ заставить замолчать — сдать в солдаты. Двадцать пять лет службы, телесные наказания…

Шевченко, Полежаев, а сколько безымянных?

Когда описывают это время, часто вспоминают образ «железной зимы» из стихотворения Тютчева «14 декабря 1825 года». Самое в нем поразительное, что стихи написаны в 1826 году, когда зима-то еще только начиналась. Но поэт уж как скажет, так оно и получится .

О жертвы мысли безрассудной, Вы уповали, может быть, Что станет вашей крови скудной, Чтоб вечный полюс растопить? Едва, дымясь, она блеснула На вековой громаде льдов, Зима железная дохнула — И не осталось и следов.

У этой доктрины есть стиль, разумеется. Альбом утвержденных «высочайше» архитектурных проектов , по которым разрешалось строить в России церкви. И никак иначе. Запоздалый классицизм , военные мотивы: мечи и стрелы. В Европе все это уже вышло из моды, и один немецкий мебельщик был счастлив, что сумел продать русскому императору такой дворцовый гарнитур, громоздкий, дорогой, нигде уж больше не востребованный, и тем избежал разорения.

Любовь к парадам и мундирам. Жесткий регламент: даже дамы точно знают, на какие украшения имеют право в соответствии с чином своих мужей. Реплику Городничего: «Не по чину берешь!» — мы мало ценим. Она очень смешная, потому что Городничий точно выражает суть своего времени и порядков: ну и что, что вор?

Зато благонамеренный, без завиральных идей и знаю Порядок. Император и сам всячески выдерживал «имидж» простого служаки, чуть ли не солдата , и от других требовал трепетного отношения к форме. Если кто появлялся на людях недозастегнутый или небрежный — горе! У Герцена есть анекдот про гимназиста в расстегнутом мундирчике, которого Н. встретил на прогулке и не поленился — явился к директору гимназии и потребовал разъяснений: как вы такое допускаете, мол? А парнишка оказался с двумя горбиками: и на спине, и на груди.

На сей раз никого в солдаты не сдали, но мундир велели сшить по особой мерке — чтобы застегивался наглухо.

Герцена можно процитировать: «Николая вовсе не знали до его воцарения… Теперь все бросились расспрашивать о нем; одни гвардейские офицеры могли дать ответ ; они его ненавидели за холодную жестокость, за мелкое педантство, за злопамятность… Рассказывали, что как-то на ученье великий князь до того забылся, что хотел схватить за воротник офицера. Офицер ответил ему: «Ваше высочество, у меня шпага в руке» . Николай отступил назад, промолчал, но не забыл ответа.

После 14 декабря он два раза осведомился, замешан этот офицер или нет». Офицер этот, граф Самойлов, замешан не был.

Герцен, возможно, и односторонен. Несколько теплых слов о Николае написала Анна Федоровна Тютчева в своих воспоминаниях фрейлины . Она вспомнила, как явилась на обязательную для придворных Литургию. Все опаздывали, кроме нее и императора. Он поглядел на часы и сказал что-то вроде: только мы с вами пунктуальны и точны.

Бывают ведь люди, у которых страсть к порядку доходит до болезненной степени. Возможно, всякая небрежность причиняла ему внутреннюю муку, помноженную на сознание своей великой ответственности — и за страну, и за весь мир. Не позавидуешь бедняге.

Особенно жестко «закручивались гайки» в так называемое «мрачное семилетие»: с 1848 по 1855 год. Чтобы избежать распространения в России опасных веяний с Запада, цензура свирепствовала люто. Газеты, приходившие по почте из Европы, обрабатывали особым образом: запечатывали черным крамольные статьи.

Иногда целые листы бывали сплошь зачернены. В свою же печать не пропускали и вовсе ничего, что хоть отдаленно напоминало крамолу. У Некрасова в стихотворении «О погоде» есть очень любопытный монолог рассыльного Миная, который носит корректуру от авторов к цензорам и обратно — с их красными пометками. На вопрос «Что, старинушка, много ль ходьбы?» Минай отвечает:

Много было до сорок девятого. Отдохнули потом… И опять С пятьдесят этак прорвало пятого — Успевай только ноги таскать.

Очень любопытный взгляд на русскую историю. Неожиданный.

Иногда я могу позволить себе сказать, что Николай Павлович был похож на плохого классного руководителя — по себе знаю. Будучи человеком в высшей степени ответственным, он пытался буквально отвечать за все во вверенной ему России: или лично вникать в каждую мелочь , или издать жесткие и мелочные указы, регламентирующие каждую деталь — и по возможности в жизни каждого человека. Ведь только дай людям свободы хоть на грош — и неизвестно, что они сделают. А если все четко по уставу, по указу, по утвержденному образцу — тогда все будет «по-моему», по-царски, то есть правильно.

Такие люди, кроме всего прочего, не любят критику, но слушают льстецов. И, значит, плохо информированы о реальном ходе дел.

В учебнике истории Платонова об этом царствовании говорится любопытная вещь: оно распадается на две половины. В первые полтора десятилетия «команда государствующих» состояла из людей, подобранных еще императором Александром и доставшихся Николаю «по наследству». Их можно не любить , но как профессионалы они были эффективны.

Тот самый граф Нессельроде сумел избавить страну от инфляции и запустить в оборот бумажные деньги , которым постепенно привыкли верить. Но эти люди старились и уходили. А смену подбирал Николай лично — из «благонадежных» льстецов и при этом дерзких ворюг. Это добром, естественно, не кончилось: Крымскую войну про­играли, потому что у руля оказалась вся эта публика и потому что крали все: еду, корпию, оружие и боеприпасы . Несчастный Николай, видимо, понял под конец, к чему привел страну. Была какая-то глухая публикация о том, что Николай принял яд, устраняясь с пути своего сына , чтобы тот мог все-таки провести в стране давно назревшие реформы.

Но насколько этому можно верить — не знаю. Николай так переживал о христианской кончине Пушкина когда-то… Считается, что умер он от простуды, усугубленной стыдом и отчаяньем.

Пусть бы так. И началась другая эпоха.

Что же у нас в литературе? А «лишний человек». Умный образованный дворянин, которому «прислуживаться тошно», воровать и подхалимствовать — унизительно, карьеру делать — неинтересно и который глубоко несчастен от своей ненужности и невостребованности.

Один просто мается , другой развлекается, решая философские вопросы. У тех же , кто высшими проблемами не озабочен, или хозяйство потихоньку от расцвета перетекает в прах из-за душевной пустоты, или в уме аферы и делишки, которые грозят, как бы сейчас сказали, «национальной безопасности». И ведь прав Гоголь — грозят.

Отмечаю, что термин «лишний человек» придумал Тургенев. У него есть повесть «Дневник лишнего человека», она вышла в 1850 году — задолго до того, как типом заинтересовался Чернышевский. Тургенев вообще великий мастер отлавливать и демонстрировать именно типы — «типические характеры» русской жизни.

На доске у нас новых записей пока не появлялось. И под годами царствования Николая I вписываем следующую дату — 1861 год.

Тут можно допросить детей, что они знают о реформах — кроме отмены крепостного права. В 1863 году были отменены телесные наказания . Обратим внимание на военную реформу и на образовательную — теперь в университет поступить проще, чем тут же и воспользуются разночинцы. Нужно заметить, что это не просто ради свобод, а потому что развивающейся стране нужны врачи, агрономы и инженеры — разве герои прошлых лет станут работать на таких «черных» работах?

Тут надо поговорить о том, кто относится к разночинцам. Про мелкопоместных я больше всего узнала из «Истории одного детства» Е. Водовозовой — выпускницы Смольного института, ученицы Ушинского, типичной «шестидесятницы», хоть, впрочем, дочки богатой, но едва не разорившейся помещицы . И о детстве в поместье, и о соседях-помещиках, и о порядках в Смольном институте она пишет достаточно нелицеприятно, но наверняка очень точно. Впрочем, на это времени наверняка не хватит. Отметим только, что разночинцы бросились учиться не столько ради общего развития, сколько ради того, чтобы получить специальность и потом работать — и зарабатывать.

Они бедны, деятельны, нахальны, не склонны к мечтаниям и абстракциям; у них очень горячие амбиции — поскольку их еще считают людьми «второго сорта», а они рвутся доказать, что «второй сорт» — это как раз бездельники дворяне, привыкшие жить за счет крепостных. Они активно «работают локтями» и делают великие открытия. Разночинцы-«шестидесятники» — это Менделеев, Сеченов . Это очень неспокойный и радикальный народ.

Естественно, тут же переменился стиль. Одному современнику бросилось в глаза, как изменилась Москва в 60-е годы XIX века: «Везде свободно курили , а студенты, уже без формы, в статском, разгуливали по бульварам с такими длинными волосами, что любой диакон мог им позавидовать; рядом с косматыми студентами появились — это было уже совершенно новостью — стриженые девицы в синих очках и коротких платьях темного цвета». Можно поговорить о том, что длина волос есть очень устойчивая форма выражения свободолюбия; что «короткие» платья надо понимать очень не буквально и что стриженые девицы назывались «курсистками», потому что учили их все же на Высших женских курсах, а не в одном университете с юнцами. А заодно прояснить, что женских профессий не существовало.

И, следовательно, женщина полностью зависела либо от родителей, либо от мужа. И человеком, строго говоря, не считалась — хотя бы с правовой точки зрения.

Итак, «водораздел» 1855-1861 годов — это смена главного героя эпохи. Надо, наверное, специально оговорить, что хотя мы для простоты и удобства всегда соотносим эту эпоху с 1861 годом, на самом деле в один год такие грандиозные перемены не происходят. Страна тридцать лет стояла по струнке, боясь шелохнуться.

Потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что шевелиться можно и нужно. И начать действовать. И прощупать пределы допустимой свободы, а по возможности выбить себе гораздо больше воли, чем предполагало дать правительство . Примерно с 1859 года неотвратимость перемен стала объектом художественного осмысления. И осмысление это заняло примерно десять лет.

Собственно, весь курс 10-го класса посвящен книгам, опубликованным в течение этого десятилетия. Мы год будем топтаться на этом, так сказать, «великом пятачке» — от «Грозы» до «Войны и мира» . И только Чехов принадлежит уже совсем другой эпохе — концу XIX и началу XX века. Когда она началась, точно никто сказать не может. Мы до сих пор опирались на периодизацию, имеющую малопочтенный источник, — статью Ленина . Она дает периодизацию вовсе не художественной, а идеологической литературы, поэтому и четкие периоды в нем выделяются не по главному литературному герою, а по «главному революционеру»: дворянский , разночинский , пролетарский. Однако в литературе этой «сеткой» так привыкли пользоваться со времен советской школы, что ее вряд ли можно вытравить из наших историко-литературных курсов.

Тем более что она достаточно удобна для разговоров о смене эпох, происшедшей в середине XIX века. А вот потом совсем неудобна. Но нам пока нет смысла говорить о том, что будет в конце века.

Когда доберемся до него, тогда и поговорим. Можно отметить, впрочем, дату, которая трагически заканчивает эпоху великих реформ: 1881 год, убийство Александра II Освободителя. После этого действительно начинается другое время, а для литературы наступает некоторое «безвременье», затишье, смена литературных поколений.

Однако для истории литературы «трехчастное» деление XIX века недостаточно. В огромной «дворянской» эпохе был явно не один период, не одно поколение — как минимум два. Значит, нужна и более точная периодизация. Она существует и связана с таким понятием, как психологический тип эпохи.

Скорее всего это будет уже следующий урок.