История написания романа «Евгений Онегин»
Современный пушкинист В. Непомнящий обосновал принципы прочтения «Онегина» «не как художественного результата, толкуемого в готовом и «снятом» виде, но., как растущего, созидаемого целого, в котором запечатлевается живой процесс духовного развития автора, обретающего свою картину мира, — процесс, принципиально постижимый без обращения к черновикам романа, из адресованного читателю белового текста каждой главы, из их последовательности и, наконец, совокупности» .
Причем первоначальный замысел «Онегина» достаточно
У Пушкина мы имеем дело с сотворением художественной реальности, протекающим во времени. «Роман в стихах» предстает как оригинальная модель мира, где эпическое повествование, претендующее на «действительность», существует внутри лирической исповеди авторского
Важная особенность этой «второй реальности» — множественность подтекстовых связей. В «Онегине», как отмечал Ю. М. Лотман, «неслыханное дотоле обилие цитат, реминисценций, намеков до предела активизируют культурную память читателя.»6 . Эта черта поэтики предвосхищает интертекстуальную стратегию постмодерна.
В русской литературе интертекстуальность зарождалось в недрах классического искусства. Наша изящная словесность родилась в XVIII в., как переводная, заимствованная и подражательная, и приблизительно вплоть до 2-й половины XIX в. не существовало даже понятия о плагиате как о чем-то постыдном. «Заимствования» лишь доказывали высокий уровень культуры автора и считались достоинством. На протяжении нескольких десятилетий вольные переводы или «русифицированные» переложения из произведений европейской литературы были почвой для оригинального творчества русских поэтов и драматургов.
История зарождения и становления русской светской литературы, а также исключительная способность нашей культуры усваивать инонациональные влияния («всемирная отзывчивость» русского гения, о которой говорил Ф. М. Достоевский в «Речи о Пушкине») и, трансформируя, делать «чужое» своим — все это предполагало возникновение особого типа художественного мышления, отличительной чертой которого следует признать повышенную реминисцентную насыщенность текста.
Но в «Онегине» цитатность нашей изящной словесности обрела новое качество, пушкинский роман в этом смысле — явление «пороговое». В нем ярко проявилось стремление к суверенизации, желание дистанцироваться от великих предшественников и прежде всего от властителя дум эпохи романтизма — от Байрона. «Никто более меня не уважает «Дон-Жуана». — писал Пушкин Бестужеву, — но в нем ничего нет общего с «Онегиным» (10, 104).
У Пушкина влияние Байрона приобрело качественно иной характер: байроническая поэзия — уже не объект «подражания», а культурологический знак — символ романтического типа культуры7 . Так возникает совершенно новый прием культурологического «подсвечивания» образа героя: знаки байронизма неизменно сопутствуют герою Пушкина, но не роман «Евгений Онегин» — подражание «Дон-Жуану», а главный его герой — «пародия» (5, 129 — 130) на байронического разочарованного скитальца.
В фокусе нескольких реминисцентных линий оказался образ главной героини, Татьяны. В частности, он сфокусировал реминисцентные линии двух известных героинь русской литературы: явную, положительную, — Светланы В. А. Жуковского, и скрытую, отрицательную, — Софьи Фамусовой А. С. Грибоедова.
Ключевая аллюзия на героиню баллады Жуковского «Светлана» очевидна. Роль реминисцентного сигнала выполняет «рекомендательная» фраза Ленского: «грустна и молчалива, как Светлана» (5, 50). Как и Светлана, Татьяна гадает на Святки, и ей также снится сон о женихе. Так возникает романтический подсвет образа Татьяны Лариной и одновременно подчеркивается его национально самобытный литературный генезис — от первого в нашей литературе положительного женского персонажа.
А вот другая реминисцентная ориентация — одна из тех, что существует в кругозоре авторского сознания, но читателю может остаться неведомой, между тем как для понимания романа она важна. Классический пример такой глубоко запрятанной пародии 8 — поэма «Граф Нулин» на «Лукрецию» Шекспира, о которой мы знаем лишь благодаря собственному свидетельству Пушкина в сохранившейся «Заметке о «Графе Нулине» (7, 156).
Параллель Татьяна Ларина — Софья Фамусова впервые отметил И. А. Гончаров в статье «Мильон терзаний». Но критик в данном случае имел в виду скорее некое общее сходство (обе любили искренно и беззаветно, нарушая запреты общепринятой морали), чем конкретное генетическое сродство. А между тем скрытая генетико-типологическая связь между Софьей Фамусовой с Татьяной Лариной существует, и она вполне конкретна.
В свое время Пушкин о героине Грибоедова высказался чрезвычайно резко, а вернее сказать, неоправданно грубо:
«Софья начертана не ясно: не то., не то московская кузина» (10, 96). Дочь Фамусова обвиняли во многом: и в том, что она клеветница, предательница, лицемерна, даже глупа. Но чтобы «.»?!! Такого, кажется, не было. Что же такого страшного в глазах Пушкина она совершила? Позволим себе предположить с большой долей вероятия: свидания ночью наедине с молодым мужчиной. Поведение для барышни по тем временам и вправду недопустимое.
Но неужели наш просвещенный и вольнолюбивый поэт в вопросах женского поведения — жесткий блюститель домостроевских нравов? Неужели он столь ретрограден в своих моральных требованиях к поведению молодой девушки, что не допускает ни малейших вольностей в проявлении свободного чувства?
Сам Грибоедов, прекрасно понимая рискованность поведения своей героини, дает в пьесе и оправдания. Во-первых, абсолютно ничего предосудительного во время их с Молчалиным ночных свиданий не происходило:
Ночь целую с кем можно так провесть!
Сидим, а на дворе давно уж побелело,
Как думаешь? чем заняты?.
Возьмет он руку, к сердцу жмет,
Из глубины души вздохнет,
Ни слова вольного, и так вся ночь проходит,
Рука с рукой, и глаз с меня не сводит.
Свидания были исключительно платоническими, вопреки всему грязному, что могла предположить молва. А во-вторых. Она же любила своего избранника!
Для русской литературы последний аргумент непререкаем. Вспомним героинь И. С. Тургенева, А. Н. Островского и др., которые любили жертвенно, самоотверженно, переступая границы общепринятой морали. Никто никогда не посмел бросить в них за это камень. А вот Пушкин бросил.
Для Пушкина, однако, все эти аргументы остались неубедительными. А вот вопрос этического порядка: насколько далеко может пойти порядочная женщина в выражении своего искреннего чувства? — этот вопрос, очевидно, оставался нерешенным в его сердце. И продолжал его нравственное чувство тревожить. Со
(1 votes, average: 5,00 out of 5)