Образ города в первых произведениях Брюсова
Наряду с декадентским индивидуализмом молодого Брюсова общей, объединяющей основой его лирики того времени является, как уже упоминалось, ее урбанистический характер. Лирический субъект Брюсова полон тривиальными и пряными впечатлениями городского быта, соблазнен его соблазнами. Природа заслонена от него городскими образами, и он, вопреки общепринятым литературным традициям, бурно от нее отмежевывается:
— Есть что-то позорное в мощи природы,
— Немая вражда к лучам красоты:
— Над миром скал проносятся годы,
— Но вечен
Образ города в первых книгах Брюсова еще не развертывается во всю ширину, не принимает законченной формы, не становится главным объектом художественного изображения. Но уже и тогда в самом складе переживаний поэта, в особенностях его лиризма, в поэтических пристрастиях, в отборе образов и деталей обнаруживается его урбанистическая суть. При этом многие из его лирических зарисовок отличаются остро ощущаемой цепкой предметностью и натуралистической обнаженностью. Любовь, о которой рассказывает Брюсов в своих стихах, раскрывается преимущественно с чувственной стороны, иногда с налетом какой-то
— Здесь, в гостиной полутемной,
— Под навесом кисеи
— Так заманчивы и скромны
— Поцелуи без любви.
— («Поцелуй», 1895)
— И уже без всякой сентиментальности:
— Да! жестоки и строги укоры!
— Но тебе все равно ведь, как видно!
— Ты закинула руки бесстыдно
— И бесстыдно уставила взоры.
— Ты молчишь.
— Ты стальному упорству
— Предала свою детскую душу.
— Но я криком молчанье нарушу!
— Плачь! проси о пощаде! покорствуй!
— Этот стан, слишком гибкий и стройный,
— Эта грудь, за разрезом рубашки.
— («К моей Миньоне», 1895)
На фоне современной Брюсову банально-традиционной поэзии представляется особенно своеобразным и ощутимым. Недаром один из младших современников Брюсова, оценивая пятнадцать лет спустя ранние брюсовские стихи, поражался их непреходящей жизненностью и поэтической остротой, а позже прямо объявил брюсовскую лирику 90-х годов вершиной его творчества. Это последнее суждение, конечно, преувеличено, но не вовсе лишено справедливости: оно может предохранить от распространенной с давнего времени недооценки художественной выразительности ранних брюсовских стихов.
Лирический герой молодого Брюсова одинок. Упоминания о «друзьях» и обращения к возлюбленной не могут заменить ему живой человеческой среды, заслуживающей сочувствия и способной к сочувствию.
— И нет никого на земле
— С ласкающим, горестным взглядом,
— Кто б в этой томительной мгле
— Томился и мучился рядом.
— («И ночи, и дни примелькались», 1895)
Есть основания утверждать, что в стихах Брюсова 70-х годов, задолго до знаменитого блоковского цикла, же возникает образ «страшного мира» со всеми его гримасами и гротесками. Об атмосфере этого мира, в ее крайнем сгущении, можно судить хотя бы по следующему шестистрочному стихотворению:
— Мне снилось: мертвенно-бессильный,
— Почти жилец земли могильной,
— Я глухо близился к концу.
— И бывший друг пришел к кровати
— И, бормоча слова проклятий,
— Меня ударил по лицу.
— («Поев. —«, 1896)
Лик «страшного мира» проступает у молодого Брюсова не только в монологической лирике самовыражения, но отчасти и в его стихотворениях, проецированных на объективную городскую действительность. На улицах брюсовского города появляются три грязные пьяные женщины («Подруги», 1895), и обманувшаяся в любви, пережившая ее безрадостный опыт девушка («Туманные ночи», 1895), и еще женщина, ночная проститутка («Фантом», 1894), и сумасшедший, в ужасе скользящий по городу, окруженный своими бредовыми видениями:
— Я встречаю нагие тела,
— Посинелые в рыхлом снегу,
— Я минуты убийств стерегу
— И смеюсь беспощадно с угла.
— А потом, отряхнувши пальто,
— Придвинув картуз на глаза,
— Я бегу в неживые леса
— И не гонится сзади никто!
— («Сумасшедший», 1895)
Последняя строка в приведенных стихах обнажает потаенные, нижние пласты лирического сознания Брюсова и, конечно, является открытием в поэзии своего времени. Никто из русских поэтов до Брюсова не писал о том, что ужас порождается не только действительно существующей угрозой, что ее нет, что пустота 1(«не гонится сзади никто») может быть хищной, угрожающей, что отсутствие реальных врагов, так или иначе заполняющих собой пустоту, может быть страшнее, чем их присутствие. Из этих штрихов создается мир, в котором реальное, как у Достоевского, граничит с фантастическим, сдвинутым со своих осей, безумным.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)