Сложность синтаксического строя романа «Война и мир»
Некоторые современники и последующие критики сравнивали «Войну и мир» с «Капитанской дочкой». Для этого есть известные основания. Толстой шел вслед за Пушкиным, когда, в сущности, отрицал манеру исторического повествования, которой подражали русские романисты 20-30-х годов XIX века (М. Н. Загоскин, Н. А. Полевой, А. Ф. Вельтман, И. И. Лажечников). Как и Пушкин, он знал, что правда истории не может быть принесена в жертву романической интриге. Связь истории с вымыслом основана в «Войне и мире», как и в «Капитанской дочке», не на произвольных
Но Толстой продемонстрировал иное художественное освоение исторического материала. Ход самой истории определяет сюжетное движение «Войны и мира». К раскрытию исторических событий и лиц Толстой подошел как к выявлению объективного движения истории, вовлекающего в свой поток массу субъективных воль.
«Война и мир» одна из немногих в мировой литературе XIX века книг, к которой по праву прилагается наименование романа-эпопеи. События большого исторического масштаба, жизнь общая (а не частная) составляют основу ее содержания в ней раскрыт
Многих первых читателей «Войны и мира» смущала сложность синтаксического строя. В сравнении со сжатой пушкинской прозой или изяществом прозы Тургенева язык Толстого казался громоздким. Советские исследователи (В. В. Виноградов, А. В. Чичерин) показали, что осложненный синтаксический строй прозы Толстого является нужным ему инструментом социального и психологического анализа, что это существенная составная часть стиля именно романа-эпопеи.
«Война и мир» не продолжает преемственно линию русского или западноевропейского исторического романа, но преображает традицию. Жанр романа-эпопеи был создан Толстым впервые и уже после него развивался, видоизменяясь, в творениях писателей XIX века, в русском историческом романе советской поры (А. Толстой, М. Шолохов). В литературе о Толстом предпринималась попытка связать «Войну и мир» с мемуарной литературой. Эта попытка бесплодна. Сам Толстой противополагал себя «писателю мемуаров». Если известное сопоставление здесь возможно, то лишь с таким созданием мемуарно-эпического жанра, как «Былое и думы» Герцена.
Далеко не случаен тот факт, что эпическое произведение нового времени появилось именно в России. В 60-е годы, в самом начале исторического перелома, в ней еще не была полостью разрушена та патриархальная общность мира, которую прославил Толстой. С другой стороны, эпоха пробуждения народных масс к исторической деятельности в период подготовки революции могла и должна была породить эпос Толстого, чье творчество явилось, по словам Горького, «зеркалом русской революции». Что касается философии, историко-философских отступлений, они, конечно, необходимый элемент «Войны и мира», но не настолько важный, чтобы определять своеобразие жанра, — как, например, в действительно философских романах и повестях Вольтера или В. Одоевского, А. Герцена.
В книге Толстого философия, сколь она ни важна, занимает подчиненное положение. Как, впрочем (это парадоксально, но факт), и сама история. Роман писался не для воссоздания истории, он не был и не стал исторической хроникой, — создавалась книга о жизни всего народа, нации, создавалась художественная, а не исторически достоверная, не исчерпывающая правда. Многое из собственно истории тех лет не вошло в книгу. Универсальность взамен исторического правдоподобия, иллюстративности — таков художественный закон эпопеи, вернее романа-эпопеи, поскольку произведение создавалось в XIX веке. Как мы убедились уже в XX столетии, Толстой явился в своей книге не столько летописцем, сколько предсказателем. Представляется верной и точной мысль Жук: «История — проводник эпичности в его повествовании»2.
Однако историко-философские отступления, авторские размышления о прошлом, настоящем и будущем — необходимая составная часть жанровой структуры «Войны и мира». И когда в издании 1873 года Толстой попытался изменить, облегчить структуру, освободив книгу от рассуждений (многое было снято совсем, оставшееся перенесено в конец, в приложение), он сам нанес своему творению серьезный ущерб. Почти все прижизненные издания романа и все современные не приняли эту переделку, хотя она была осуществлена автором в его последнем «авторизованном издании».
Стремительное движение вперед у Толстого всегда сопровождалось острым недовольством прошлым, уже сделанным. Такое недовольство было признаком назревавшего или свершившегося перелома. Именно в начале 70-х годов — когда (после «Войны и мира») создавалась «Азбука», писались простые и строгие по стилю рассказы для детей — происходили глубокие и весьма радикальные изменения в художественном стиле, поэтике Толстого. В марте 1872 года, посылая Страхову для журнала «Заря» рассказ «Кавказский пленник», он писал: «Это образец тех приемов и языка, которым я пишу и буду писать для больших». В его эстетических взглядах именно на рубеже 70-х годов, перед «Анной Карениной», произошел серьезный перелом. Простота и ясность художественного рисунка казались ему теперь главнейшим достоинством стиля. С восхищением отзывался он именно в эти годы о «нагой простоте» прозы Пушкина, о наивной силе и прелести древнегреческого искусства, русской народной поэзии. Для «Азбуки» из «Войны и мира» подошел лишь один фрагмент безыскусный рассказ Платона Каратаева о невинно осужденном купце («Бог правду видит, да не скоро скажет»).
(1 votes, average: 5,00 out of 5)