Зачаровавший слух
Если бы при немце мы произнесли фамилию Гейне, то, скорее всего, он бы нас не понял. Потому что вместо узко-жесткого «Ге» , по-немецки звучит легкое, как облачко, открыто-воздушное «ха» — Хайнэ . Нет, по-русски невозможно представить эту воздушность даже и в таком варианте, поскольку начальное немецкое «х» почти неосязаемо для слуха — лишь легкое придыхание, не звук, а его тень… Хайнэ…
Хайнрихь Хайнэ…
Поэт, зачаровавший собой русский слух, вовлекший в свою поэтическую орбиту Лермонтова, Тютчева, Фета, Анненского,
Так определил сущность любви
Срывающийся с губ легкий вздох — Хайнэ — пусть не обманет наш слух. На долю этого человека выпали гонения на родине, эмиграция, тяжелая болезнь, мучившая позвоночными болями в течение многих лет и уложившая его в «матрацную могилу», относительно ранняя кончина. И после смерти испытания продолжатся: в годы разгула национал-социализма его книги будут сжигать в Германии на кострах — еврейскому писателю не место в Третьем рейхе. Но рукописи, как известно, не горят , пророки возвращаются в отечество, а недуги, даже и смертные, как правило, отступают от поэта, «лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется».
Так и Гейне, поднявшись над болями и бедами своего века и веков последующих, «жемчужиной блестит, сияет, как алмаз, живей, чем все певцы, льстецы и краснобаи».
Родившийся в Германии, значительную часть жизни проведший во Франции и там же похороненный, Гейне на удивление оказался близок именно русским. Эту особенность специально подметил Иннокентий Анненский: «Если есть — не решаюсь сказать народ, но общество — интеллигенция, — которой Гейне, действительно, близок по духу и у которой нет, да и не может быть с ним никаких политических счетов, — так это, кажется, только мы, русские. Особенно в шестидесятые годы и в начале семидесятых мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев. Кто из поэтов наших, начиная с Лермонтова, не переводил Гейне ?..
Правда, русские всегда понимали Гейне своеобразно, но что мы не только чувствовали его обаяние, а провидели его правду лучше других народностей, — это не подлежит сомнению».
Чем же он оказался близок и дорог именно нам? И почему — именно он? С одной стороны, по мысли Анненского, «русскому сердцу как-то трогательно близко все гонимое, злополучное и страдающее», а с другой — в Гейне нет «классической застылости», которой отмечено творчество многих великих немцев . Гейне настолько разнообразен, изобилен, порывист, как-то даже раздерган, распахнут, что свести его к четким и удобным формулировкам не получается.
Посмотрите, например на две стихотворные вариации на тему «вчера» и «сегодня». Между ними бездна — как будто написано двумя разными людьми. Вот первая вариация.
Море счастья омрачив, Поднялся туман похмелья, От вчерашнего веселья Я сегодня еле жив. Стал полынью сладкий ром, Помутился мозг горячий, Визг кошачий, скреб собачий Мучат сердце с животом.
А вот — вторая:
В лучах удачи еще вчера Кружилась беспечная мошкара. Друзьями всегда был полон Дом, И смех не смолкал за моим столом. Я с первым встречным, как с братом, Делился последним дукатом. Но вот за удачей захлопнулась дверь, И нет ни гроша у меня теперь, И в долгие зимние вечера Не кружит беспечная мошкара.
А тут и друзья понемногу Ко мне позабыли дорогу. С тех пор неотступно сиделкой ночной Забота склоняется надо мной. Черный чепец и белый капот, В руке табакерка. Всю ночь напролет. Старуха, трясясь над постелью, К проклятому тянется зелью.
Мне снится порой: возвратились они, Удача и теплые майские дни. Вновь кружатся мошки у фонаря. Мгновенье — и мыльного нет пузыря!
Скрипит табакерка, старуха Чихает у самого уха.
Гейне умел быть разным. Говоря о любви, он то хочет «сделаться скамейкой под ногами своей милой» или «подушкой, куда она втыкает свои булавки», то вдруг пишет свое любовное признание «по темному небу ночи самой высокой елью, которую, сорвав с корней, зажигает в огнедышащей пасти Этны». Как точно подметил Анненский, «Гейне словно боится оставить вас долго под обаянием одной картины; он будто не хочет, чтобы вы усомнились хоть минуту в быстроте и свежести его крыльев». Поэтому у него такое изобилие сюжетов , такое многоцветье жанров , такая палитра интонаций .
Но везде и всегда, и в поэзии и в прозе, он оставался напряженно мыслящим человеком. И эта пульсация мысли притягивает к его поэзии не меньше, чем другие ее качества. «В сущности, Гейне никогда не был весел, — пишет о нем Анненский. — Правда, он легко хмелел от страсти и самую скорбь свою называл не раз ликующей. Правда и то, что сердце его отдавалось бурно и безраздельно.
Но мысль — эта оса иронии — была у него всегда на страже, и не раз впускала она свое жало в губы, раскрывшиеся для веселого смеха, или в щеку, по которой готова была скатиться бессильная слеза мелодрамы».
«Мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев…» Эта благословенная пора прошла. Мы, нынешние, знаем Гейне разве что по Лорелее и по лермонтовскому «На севере диком». Между тем в его поэтических россыпях есть столько непрочитанных шедевров, что, открыв томик стихов Гейне, диву даешься, как ты мог не прочитать со своими учениками это… и это… и еще вот это… Какая прелестная, иронично выписанная сценка:
За столиком чайным в гостиной Спор о любви зашел. Изысканны были мужчины, Чувствителен нежный пол.
«Любить платонически надо!» — Советник изрек приговор, И был ему тут же наградой Супруги насмешливый взор.
Священник заметил: «Любовью, Пока ее пыл не иссяк, Мы вред причиняем здоровью». Девица спросила: «Как так?»
«Любовь — это страсть роковая!» — Графиня произнесла И чашку горячего чая Барону, вздохнув, подала.
Тебя за столом не хватало. А ты бы, мой милый друг, Верней о любви рассказала, Чем весь этот избранный круг.
И тут же — совсем другой разговор:
Темнеет рампа в час ночной, И зрители спешат домой. «Ну как, успех?» — «Неплохо, право: Я слышал сам, кричали «браво», В почтенной публике кругом Неслись, как шквал, рукоплесканья…» Теперь же — тих нарядный дом, Ни света в нем, ни ликованья. Но — чу! Раздался резкий звук, Хотя подмостки опустели. Не порвалась ли где-то вдруг Одна из струн виолончели?
Но тут в партер из-за кулис, Шурша, метнулась пара крыс; И никнет в горьком чаде масла Фитиль последний, чуть дыша… А в нем была моя душа. Тут лампа бедная погасла.
Даже в переводах чувствуется сила подлинника. Если это отражения, то каков же источник света? Право, ради того, чтобы увидеть его, стоит выучить немецкий.
И еще раз, заново открыть для себя поэта с воздушным именем — Хайнриха Хайнэ.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)