Путешествие в царство теней на примере произведений Гоголя
«Мертвые души» начинаются в повести «Иван Федорович.» Обстановка на хуторе, нравы помещиков, круг их интересов,- все это уже чисто внешне, фабульно походит на будущую книгу писателя. Но главное, как раз здесь, в неоконченной повести, явно сказывается принцип истолкования человека в двух планах: в эмпирическом (данное) и в гипотетическом (возможное). Эмпирия сталкивается с гипотезой; и люди-тени, недалекие и неинтересные вроде бы, оказывается, скрывают в себе какую-то головоломную тайну. Но человечество не только смеясь прощается с прошлым.
«Оттого и вся беда наша,- сокрушался Гоголь,- что мы не глядим в настоящее, а глядим в будущее-Безделицу позабыли! Позабыли все, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать: всяк считает его низким и недостойным своего внимания
И как публицист, и как художник Гоголь твердил, уверял: прекрасное скрыто в невзрачном. В художественном истолковании человека Гоголь произвел подлинную революцию. Она началась с того, что тайносность он счел свойством социальным и, следовательно, присущим всем людям без исключения. Обнаружение сопутствующей герою Гоголя тайны, намеки на нее делают этого героя и смешным, и неожиданно сложным: он состоит из того, что есть, и из того, что могло бы быть. В прозу бытовых зарисовок вторгается романтическое, балладное начало: тень, тайна — явления, связанные прежде всего с героем именно современной Гоголю баллады или философской поэмы типа «Демона» Лермонтова. А мир «Демона» создавался одновременно с миром, творимым Гоголем.
Тетушка Шпоньки Василиса Кашпоровна — тень, отражение какого-то управистого драгуна, живущего и с ней рядом, и в ней самой. Разудалый этот драгун определил судьбу героини: «Замужем она никогда не была. Никто не сватал ее. Это происходило оттого, что все мужчины чувствовали при ней какую-то робость и никак не имели духу сделать ей признание». Еще бы! Кому же охота брать себе в невесты, в жены саженного роста драгуна! И тетушка Шпонька стала тем, кем она стала: отцом и учителем своих подданых и усыновленного ею племянника.
А Шпонька — тень? Да, ибо и такие, как он, простые, немного жалкие люди в жизни как бы недосказаны, не освещены. Шпонька — все время стремится держаться в тени. «Однако ж он бывал неотлучно при жнецах и косарях, и это доставляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе. Единодушный взмах десятка и более блестящих кос.» Жест почти назван: трудолюбивые руки крестьян косят, жнут, а навстречу им как бы протягивается невидимая рука земли-матери, одаривает их урожаем. «Трудно рассказать, что делалось тогда с Иваном Федоровичем», и ясно одно: хорошо ему было, славно! И в нем, сызмала забитом «страшной рукой» рябого учителя, задерганном собственной робостью, вдруг проглядывал и рачительный хозяин, и романтик, мечтатель, влюбленный в природу родной Украины. Какой-то Ленский мелькает в нем — Ленский с хутора Вытребеньки. И что, если бы?.
Если бы вместо учителя Деепричастие учиться Ивану Федоровичу в «Германии туманной»? Проходить курс наук не в «гадячском поветовом училище», а в Геттингене? Не гадательную книгу читать, а сочинения Канта? Гипотезы да гипотезы: торжество сослагательного наклонения, даже смешно становится. Но смех — спутник тайны. А рисуя своих героев, Гоголь ставит нас перед тайной возможностей, глубоко скрытых в них, и лишь в самые неожиданные минуты дающих нам знать, что тайна, сия существует.
Герои Гоголя — тени. Но чьи? Невзрачнейший из героев писателя — тень кого-то другого, красивого, умного, одаренного, доброго. И нет у него героя, из-под нравственной рвани, из отрепья которого вдруг не выглянуло бы великое и таинственное.
В «Мертвых душах» мелькает фигурка чиновника Самосвистова: ушлый плут пришел на выручку уличенному во множестве преступлений Чичикову. Самосвистов — «эпикуреец, собой лихач, в плечах аршин, ноги стройные, отличный товарищ, кутила и продувная бестия, как выражались о нем сами товарищи». Таков сей чиновник. Что ж, он — один из обычных гоголевских чиновников; и если бы характеризуя его, писатель поставил бы точку после слов «продувная бестия», мы никогда не догадались бы о скрытой двойственности этого персонажа, а догадки о ней отвергли бы как надуманные, произвольные.
Самосвистов вызволяет Чичикова из узилища, тюремного плена: в ход идут переодевания в стиле приключенческой романтической повести, и стройный порядок генерал-губернаторской канцелярии дезорганизуется, нарушается. Все летит прахом. Реальность Самосвистова становится очевидной: за освобождение Чичикова берут 30 000 рублей, щедро раздаваемых на взятки, подкупы, лжесвидетельства. Но все равно деятельность Самосвистова — отражение, тень чего-то другого. Удаль, партизанская смелость, размах осеняют его дела.
Он изобретателен, он виртуозен в выдумке; и даже в творимых им мистификациях есть какая-то доля пользы: в конце концов, он испытывает на прочность и социальные основы мира, в котором он действует, и даже людскую веру. «В одной части губернии оказался голод. Чиновники, посланные раздать хлеб, как-то не так распорядились, как следовало. В другой части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие-то мертвые души. Каялись и грешили и, под видом изловить антихриста, укокошили не антихристов». Плохо дело, конечно: Самосвистов изрядно накуролесил.
Но кто же мешал чиновникам распорядиться раздачей хлеба разумно, а раскольникам жить праведной жизнью, не трогать добрых людей, а если уж они сочли Чичикова антихристом, изловить именно его, а не кого-то другого? Сохранило бы общество разум, веру, и Самосвистов оказался б бессилен. Но в том-то и дело, что в присутствии Самосвистова открывается простор административному формализму и мракобесию, а о разуме и вере приходится говорить лишь в сослагательном наклонении: они искажаются, они становятся какою-то тенью самих себя, неиспользованной возможностью общества. И больно, нездорово то общество, которое не может противостоять удалому натиску Самосвистова.
Грешная земля в поэме Гоголя явлена в ее социальной конкретности: феодализм сменяется чем-то новым, и новые герои подвизаются на земле, деловитые, прижимистые, эгоистичные. И на грешной земле, точно в зеркале, отражается происходящее в космосе: люди отвергают духовность, на которую они втайне способны; но какие-то неясные воспоминания тем не менее преследуют их. Тени этих воспоминаний хлопочут, торгуются, пререкаются: какой-то театр теней, ярко раскрашенных, массивных, тяжеловесных, но нисколько не подозревающих о том, что они все-таки одноцветные тени.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)