Достоевский и революция
Патриотизм Достоевского никогда не был официальным, «мундирным», но всегда покоился именно на глубокой вере в духовные силы народа. Буржуазному идеалу, основанному на формуле «всеобщего счастья», Достоевский противопоставлял идею государства, устроенного на основаниях истинно духовной свободы: «Я хочу не такого общества, где бы я не мог сделать зла, а такого именно, чтоб я мог делать всякое зло, но не хотел его делать сам.»
Утопия? Конечно же, утопия. Но ведь именно она питала и художественный гений Достоевского. Да, Россия пошла
Наверное, художественная ценность романа «Бесы» и его идейное содержание до сих пор еще не поняты нами. Рассматривая это произведение главным образом как тенденциозное, как
Естественно, что в конкретной обстановке начала 70-х годов прошлого века, когда появился роман Достоевского, он мог быть воспринят прежде всего как непосредственный отклик на «злобу дня», а потому и оценен как преимущественно наиболее тенденциозное из произведений Достоевского, как прежде всего насыщенный озлобленностью памфлет против русского освободительного движения 1860-х годов, против идей революции и социализма. Однако подобные оценки принадлежат не только прошлому веку.
Сюжет «Бесов» вобрал в себя реальный факт — убийство члена тайного общества «Народная расправа», слушателя Петровской земледельческой академии И. Иванова членами этого общества во главе с его организатором — Сергеем Нечаевым. Этот один из ближайших сподвижников Михаила Бакунина, усвоив в Женеве его анархические идеи, взялся провести их на практике в России, организовав для начала в Москве общество «Народная расправа».
Во время судебного разбирательства, по отчетам о нем в газетах Достоевский познакомился как с «сюжетом» исполнения «женевских идей», так и с самими этими идеями, которые нашли художественное отражение в романе. Разработанный и взятый на практическое вооружение группой Нечаева «Катехизис революционера» требовал, чтобы революционер «задавил единой холодною страстью революционного дела» все человеческие чувства, в том числе и чувство чести, ибо «наше дело — страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение». Революционерам предлагалось, «чтобы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта», для чего рекомендовали соединиться с «диким разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России». Предлагалось в качестве одного из действенных методов «скомпрометировать донельзя» «множество высокопоставленных скотов или личностей», сделать их «своими рабами и их руками мутить государство».
Достоевский был знаком не только с «Катехизисом», но и непосредственно с речами теоретиков анархизма на конгрессе Лиги мира и свободы в Женеве. Он не выдумывал ни философию, ни методы, ни цели своих «бесов», а брал их из реальной жизни. Герцен, оценивая деятельность того же типа революционеров — «Собакевичей нигилизма», как он их называл, — считал, что они «заслуживают изучения, потому что и они выражают современный тип, очень определенно вошедший, очень часто повторявшийся, переходную форму болезни нашего развития из прежнего застоя».
Конечно, современники Достоевского не могли не знать о реальности материала, легшего в основу его романа. Обвиняли его не за выдуман-ность, а за то, что писатель обвинял в нечаевшине якобы всех революционеров. Тем не менее материал, легший в основу романа, был живым, конкретным и отнюдь не второстепенным для характера, методов и целей будущих революций, а стало быть, и судеб России и всего мира.
Достоевский был прежде всего писатель, мыслитель, художник, а не теоретик революции. Он мог не разобраться в истинной расстановке сил внутри общего революционного движения, но он прекрасно разобрался в тех перспективах, в тех «будущих итогах нынешних событий», которые несли России и миру теория и практика, подобные бакунизму и нечаевшине.
«Ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет, — писал Достоевский. — Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру свершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева, но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству». Что же это за тип? «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом», — провозглашает Шигалев, один из теоретиков бесовского мироустроения в романе.
Достоевский, при всей сложности своего отношения к социалистам и революции вообще, отнюдь не ставил знак равенства между бесовством и революционностью. Во всяком случае, объективный смысл художественного произведения далеко не всегда равнозначен субъективным установкам автора. В самом деле, с одной стороны, сам Петр Верховенский в минуты откровенного неистовства признается: «Я ведь мошенник, а не социалист». С другой.
Шигалевщина как идеологическое обоснование практических устремлений Петра Верховенского в «Бесах» слишком напоминает идеологию Великого инквизитора, чтобы ее можно было рассматривать исключительно в рамках конкретного исторического явления. Шигалев, по словам одного из персонажей романа, «предлагает в виде конечного разрешения вопрос — разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает полную свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо».
Тип бесовского, инквизиторского мироустроения, пророчески угаданный Достоевским, проявил себя в разного рода античеловеческих воплощениях «мифов XX века»: в фашистском национал-социализме во главе с бесноватым фюрером, в репрессивном сталинизме, в теории и практике сионизма. Уже одно это предвидение «будущих итогов настоящих событий» не дает права рассматривать роман «Бесы» как памфлет на революцию.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)