Платоновский язык

Тезис о «странноязычии» Платонова в литературоведении стал уже общим местом. Действительно, поэтика грамматического сдвига, «неуравновешенный» синтаксис, «произвол» в сочетании слов — все это отличительные особенности художественного языка Платонова. Обратимся к одной только фразе Платонова.

Вечернее электричество было уже зажжено на построечных лесах, но полевой свет тишины и вянущий запах сна приблизились сюда из общего пространства и стояли нетронутыми в воздухе. Если попытаться прочитать это предложение на языке

привычных понятий, то «искрить» начнет едва ли не каждое словосочетание. Традиционный поэтический оборот «вечерний свет» под пером Платонова превращается в инженерно-техническое и какое-то не совсем правильное «вечернее электричество». «Свет тишины» обращает на себя внимание синтезом зрительных и слуховых ощущений. «Запах сна» повергает читателя в размышление — то ли это смелая метафора, то ли замаскированная синестетическая конструкция, в которой соединяются обонятельные и зрительные ощущения ; может возникнуть и самое неожиданное предположение — о том, что у сна на самом деле бывает свой запах и фразу надо понимать буквально. Но самое странное — свет и запах «стояли нетронутыми в воздухе»!

Как будто есть кто-то, для кого это возможно — прикоснуться к свету и запаху. Но это только внешний, «посторонний» взгляд на логику платоновского языка. В составе целого смысловой объем процитированного предложения увеличивается за счет контекстуальных значений каждого слова. Говоря о структуре художественного пространства, мы заметили, что оно вбирает в себя два проницаемых друг для друга сюжетных подпространства — городское и деревенское.

В описании вечера как раз и происходит соединение этих подпространств. В результате «общее пространство» предстает одновременно в двух своих ипостасях . Еще одна ярко выраженная «платоновская» особенность — превращение невещественного в «вещество существования». «Свет тишины» и «запах сна» из абстрактных понятий делаются конкретными — в процитированном предложении они локализуются и опредмечиваются. Более того, эта «приобретенная» предметность специально подчеркивается — свет и запах «стояли нетронутыми», следовательно, потенциально они доступны осязательному восприятию. Летний вечер в буквальном смысле становится все более и более ощутимым — его восприятие складывается из зрительных, слуховых, обонятельных, осязательных ощущений. Сформулируем один предварительный вывод: в прозе Платонова слово является не только самостоятельной смысловой единицей ; оно насыщается множеством контекстуальных значений и становится единицей высших уровней текста — например, сюжета и художественного пространства.

Слово должно пониматься не только в его общеязыковом значении, но и в значении контекстуальном — причем контекстом нужно признать все произведение. Сложность восприятия языка Платонова состоит еще и в том, что его фраза практически непредсказуема — точнее сказать, она почти никогда не соответствует ожиданиям читателя. Воспитанному на образцовом литературном языке читателю сложно представить, что у сознательности бывает «сухое напряжение», что жалобной бывает не только песня или книга — жалобной становится девочка Настя.

Если фраза начинается со слов: «На выкошенном пустыре пахло…» — то читатель прежде всего подумает, что недостающим словом должно быть «сеном». И ошибется, потому что по-платоновски — «пахло умершей травой» . Невозможность спрогнозировать течение платоновской фразы стала основной причиной отсутствия пародий на Платонова. При том, что у литературных пародистов 1930-х гг. было множество пародий на любого из крупных писателей той поры, Платонов всегда оставался «безнаказанным».

Подвижность грамматических соединений, движение слов «вкось и вкривь» не давало возможности сформулировать «общий закон» платоновского стиля — а потому делало его «неприспособленным» для пародирования. Однако определенные закономерности платоновской стилистики все же найти можно. Остановимся на тех языковых явлениях, которые встречаются в тексте «Котлована» регулярно и основываются на сходных закономерностях. Уже первое предложение повести останавливает внимание читателя излишними уточнениями и подробностями: «В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования».

Избыточное уточнение — «личной жизни», казалось бы, без потери для общего смысла фразы можно исключить. Однако такого рода избыточные подробности будут поджидать читателя на каждой странице: «он любил… следить за прохожими мимо», «по стеклу поползла жидкость слез», «Елисей не имел аппетита к питанию», «свалился вниз», «лег… между покойными и лично умер» и т. д. С точки зрения нормативной стилистики такие словосочетания следует отнести к плеоназмам — «избыточным» выражениям, в которых используются лишние слова, уже не являющиеся необходимыми для понимания смысла. Платонов, тем не менее, почти никогда не избегает плеоназма там, где без него можно было бы обойтись. Можно предположить, что в поэтике Платонова плеоназм — это способ «материализации подтекста: избыточность конкретизации призвана заполнить смысловые пустоты «само собой разумеющегося». Логическая ясность не означает фактической достоверности — и потому плеоназм становится необходимым приемом в «предметном» изображении того или иного явления.

Еще одна особенность языка Платонова — нарушение лексической сочетаемости слов. Самый простой случай — соединение в одной фразе стилистически разнородных слов. Например, в предложении «С телег пропагандировалось молоко» явно не стыкуются идеологически маркированное слово «пропагандировать» и аполитичные «телеги» и «молоко». Сферы употребления этих слов столь разнятся, что, столкнувшись в одной фразе, слова начинают тянуть в противоположные стороны.

Отсюда — комический эффект, но эффект незапланированный: в этом предложении выразились вполне серьезные ностальгические, размышления платоновского героя, в сознании которого причудливо слились официальная пропаганда и воспоминания детства. Многочисленные формулировки типа «безжалостно родился», «выпуклая бдительность актива», «текла неприютная вода», «тоскливая глина», «трудное пространство» интуитивно безошибочно понимаются читателем — но дать им рациональное объяснение крайне сложно. Особенность таких «неправильных» сочетаний состоит в том, что определение относится течением фразы «не к тому» существительному . В словосочетании «тоскливая глина» прилагательное указывает не на качество глины, а на психологическое состояние землекопа и должно быть грамматически связано именно со словом «землекоп». «Трудное пространство» оказывается трудным не само по себе — таким оно воспринимается платоновским героем.

Прилагательное вновь оказывается как бы на чужом месте, точнее сказать, на месте прилагательного должна была бы стоять категория состояния — «человеку было трудно «. Однако смысловые границы «оригинальной» фразы и «переводной» не совпадают: в оригинале определение относится не только к миру человека, но и к состоянию мира и к природе в целом. Достаточно регулярно Платонов прибегает к замене обстоятельств определениями. В этом случае грамматическая «неправильность» оборота возникает из-за неверной адресации признака — вместо предмета действия указывается признак предмета . Отсюда возникают сочетания типа «постучать негромкой рукой», «дать немедленный свисток», «ударить молчаливой головой».

С позиций нормативного, литературного языка следовало бы поменять Порядок слов в предложении и восстановить обстоятельства: «негромко постучать «, «немедленно дать свисток», «молча ударить головой». Однако для поэтики Платонова такой вариант чужд: в мире писателя свойства и качества «вещества существования» важнее и значимее, чем характер действия. Следовательно, выбор падает не на наречие , а на прилагательное . «Вещественность» видения мира делает возможным и сочетание качественно разнородных предметов и явлений — поскольку все они имеют равные права в глазах героев и повествователя. Отсюда — «волновались кругом ветры и травы от солнца»; «от лампы и высказанных слов стало душно и скучно». В равной степени сопоставляться могут солнце и слепота, грусть и высота.

Обычно менее знакомое и понятное явление в сравнении уподобляется более знакомому. У Платонова же сравнение основывается не на сопоставлении признаков, проявленных в большей или меньшей степени, — составные элементы его сравнения вообще лежат в разных областях лексики. Во фразе «точно грусть — стояла мертвая высота над землей» сравниваются эмоциональное состояние и физическое измерение; в предложении «люди валились, как порожние штаны» составные части сравнения кажутся несопоставимыми из-за разницы в их положении в системе ценностей человека.

Абстрактные понятия у Платонова — это чаще всего бывшие абстрактными существительные. В контексте «Котлована» понятия «истина», «счастье», «революция», «бдительность», «время» становятся вещественными, осязаемыми и воспринимаются героями как вполне конкретные предметы. Они доступны именно осязательному ощущению: «Чиклин… погладил забвенные всеми тесины отвыкшей от счастья рукой»; «он не знал, для чего ему жить иначе — еще вором станешь или тронешь революцию». Еще один пример: разозлившись на активиста, раскутавшего умирающую Настю, Чиклин дал ему «ручной удар в грудь», отказавшись от предложенного Жачевым железного прута отнюдь не из гуманных соображений: «Я сроду не касался человека мертвым оружием: как же я тогда справедливость почувствую?» Подобным образом и Вощев полагает, что истина непременно должна храниться в теле человека: «Вощев… желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека…» Не случайно и привычный фразеологизм «докопаться до истины» получает в контексте «Котлована» предметное значение: рабочие, роющие котлован, в буквальном смысле пытаются докопаться до основ «будущего невидимого мира», до истины и «вещества существования». Таким образом, метафоре возвращается ее прямое значение.

Реализация метафоры — регулярно используемый Платоновым художественный прием. Словам, утратившим в устойчивых речевых формулах свое прямое, предметное значение, возвращается изначальный смысл. Вот пример превращения переносного значения в прямое, совершающееся по наивной детской логике: заболевшая Настя просит Чиклина: «Попробуй, какой у меня страшный жар под кожей. Сними с меня рубашку, а то сгорит, выздоровлю — ходить не в чем будет!» «Жар» из симптома болезни превращается в предложении в настоящий огонь — и фраза достраивается с учетом нового значения слова.

До сих пор основная задача нашего анализа состояла в установлении закономерностей, определяющих стилистическое своеобразие платоновской прозы. Некоторые из особенностей языка писателя, как видим, могут поддаваться рациональному объяснению, и мы можем сделать вывод о художественной оправданности грамматических сбоев — нарушений лексической сочетаемости и синтаксического порядка слов в предложении. Элементарная единица текста у Платонова связана с высшими уровнями повествования — и этот тезис можно подкрепить многочисленными примерами. Однако не менее убедительна и другая версия о «загадочном» и «необъяснимом» языке Платонова.

Ее главный тезис кратко сформулирован М. Геллером: «Язык Платонова — язык, на котором говорит утопия, и язык, который она создает, чтобы на нем говорили. Язык утопии становится инструментом коммуникации и орудием формирования жителя идеального общества». Язык утопии рассчитан не на понимание, а на запоминание.

Официальная идеология провозгласила «построенный в боях социализм» идеальным обществом. Для утверждения фикции в качестве реальности понадобился «новояз» — язык утопии. В нем уже все есть, все вопросы и все ответы. Усвоение «новояза» не требует никаких усилий — достаточно лишь заучить правильные формулировки. Процесс освоения языка представлен в «Котловане» на примере Козлова: «Каждый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, и, запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы песен и прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную общественную силу…» Внутренняя речь Козлова передается в авторском повествовании в соответствующей терминологии: «Сегодня утром Козлов ликвидировал как чувство свою любовь к одной средней даме».

Человеку, не желающему добровольно осваивать «новояз» утопии, все равно не скрыться от его всепроникающей навязчивости. На котлован для политического обучения масс, например, привозят радио, которое беспрерывно выдавало «смысл классовой жизни из трубы». «Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства!» . От него невозможно спрятаться: даже когда рупор сломался, не выдержав «силы науки» , вместо него начал работать Сафронов. Слушателю не надо мучительно подыскивать слова, чтобы выразить свое чувство — в языке заранее есть готовые формулировки, под которые остается подогнать свои ощущения. Реальность, таким образом, замещается фантомом — «правильными» в своей бессмысленности формулировками. В языке последовательно выдерживается принцип активиста: «будь там истина, будь кулацкая награбленная кофта — все пойдут в организованный котел».

Бессмысленное сочетание разнородных понятий, не стыкующихся друг с другом, попытка придать наукообразность «порожним» формулировкам — один из главных принципов высказывания. Показателен в этом отношении урок обучения грамоте в колхозе имени Генеральной Линии: «Пишите далее понятия на «б». Говори, Макаровна! Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой заговорила: — Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы!

Твердые знаки ставить на бугре, большевике и еще на конце колхоза, а там везде мягкие места!» Этот язык — деформированная, отраженная в кривом зеркале идеологии картина мира, которая должна заместить собственное представление человека о том, что его окружает. Абсурдные сочетания — в рамках одной фразы — «истины» и «кофты» в своей нелепости создают комический эффект. Достаточно обратиться к формулировкам «козел есть рычаг капитализма» или «если… ты в авангарде лежишь, то привстань на локоть» — слова в них тянут в разные стороны и отталкиваются друг от друга, а их «насильственно» удерживают вместе.

Речь своих героев Платонов строит по «стандартам» эпохи: они, усваивая язык директив и лозунгов, пытаются изъясняться так же: «Вопрос встал принципиально, и надо его класть обратно по всей теории чувств и массового психоза». Формулировка Сафронова ничуть не хуже тех, которые он мог слышать по радио, или тех, которыми пользуется активист, заполняя ведомость «бедняцко-середняцкого благоустройства»: одна графа называлась «перечень ликвидированного насмерть кулака как класса, пролетариатом, согласно имущественно-выморочного остатка». Разница лишь в том, что в официальной речи слова выпотрошены, лишены живого значения и призваны удостоверять принадлежность говорящего к правящему классу, а Сафронов видит все слова в их «предметном», осязаемом облике. Закон овеществления абстракций является для языка Платонова универсальным — и действует даже при пародировании идеологических клише. Каламбуры, в основе которых лежит реализация метафоры, — устойчивый компонент платоновского обращения с идеологическими стереотипами.

Формула «курс на интеллигенцию» в «Котловане» становится указанием того, куда идет герой — в буквальном значении: «Козлов… хотел идти к Прушевскому… — Ты что, Козлов, курс на интеллигенцию взял? Вон она сама спускается в нашу массу. Прушевский шел на котлован…» Стандартная публицистическая метафора «костер классовой борьбы», вложенная в уста Сафронова, перерастает в фантасмагорию конкретизации: «Мы уже не чувствуем жара от костра классовой борьбы, а огонь должен быть: где же тогда греться активному персоналу». Таким образом, смысловые смещения в рамках предложения, эпизода, сюжета — наиболее точное отражение сдвинутого миропонимания и мироустройства. Платоновский язык включает в себя обычные слова, но законы сочетаемости слов делают его структуру сюрреалистической.

Иными словами, сам язык и есть модель той фантастической реальности, в которой обитают персонажи и которую мы называем художественным миром Платонова.