Поэтика и грамматика, или иллюзия простоты: о стихотворении А. С. Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»
Давно известно, что особенность стиля «поздней» пушкинской лирики — простота и ясность, проявляющаяся в стремлении к точному словоупотреблению, в стремлении избегать поэтических метафор, в ограничении доли условной поэтической лексики. По словам замечательной и тонкой исследовательницы русской поэзии Л. Я. Гинзбург, «от прозрачного элегического стиля Пушкин шел не к повышенной образности, а, напротив того, к «нагой простоте». Лирическое слово зрелого Пушкина живет не изменением или замещением значений, но непрестанным их обогащением»
Конечно, это лишь одна из тенденций в лирике Пушкина конца 1820-1830-х годов, и с этой тенденцией по-прежнему соседствует установка на употребление традиционных поэтизмов, принятых в лирике метафор, и Пушкин нередко намеренно придает своему стилю черты поэтической условности. Но теперь этот условно-поэтический слог становится предметом осознанного выбора, а не обязательным признаком стихотворного текста как такового, как в поэзии Батюшкова, Жуковского и самого Пушкина в молодые годы.
Но если поэтический текст лишен явных признаков художественности , что же делает его явлением литературы? Отказ от
Нередко отношения контраста, близости и смежности между грамматическими временами и числами, глагольными видами и залогами играют непосредственно главенствующую роль в композиции того или иного стихотворения; подчеркнутые фактом вхождения в конкретную грамматическую категорию, эти отношения приобретают эффект поэтических образов, и мастерское варьирование грамматических фигур становится средством повышенной драматизации поэтического повествования. Поистине трудно найти пример более искусного поэтического использования морфологических возможностей» .
Один из примеров удивительной простоты и ясности — стихотворение Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» . Попробуем прочитать этот текст, обращая особенное внимание на грамматические категории, в нем содержащиеся.
На холмах Грузии лежит ночная мгла. Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою Тобой, одной тобой…
Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит — оттого, Что не любить оно не может.
В пушкинском тексте есть лишь одна метафора: сердце горит, да и она — стертая, настолько привычная, что уже не замечается. Спустя почти сто лет Владимир Маяковский, чтобы оживить это поэтическое клише, изобразил пожарных, приехавших тушить «пожар сердца» лирического героя. Есть в пушкинском тексте, правда, и выражение лежит мгла, которое, строго говоря, тоже метафора.
Но это метафора не литературная, а языковая, и ничего необычного, останавливающего внимание в ней нет.
Зато грамматика в стихотворении «На холмах Грузии…» очень значима. Первое, что бросается в глаза сразу: в этом произведении ни разу не употреблено местоимение «я» в исходной форме — в именительном падеже. Встречается оно только в косвенных падежах: мною, мне. Кроме того, есть и притяжательные местоимения, образованные от местоимения «я»: моя, моего.
Отсутствие в тексте слова «я» необычно и неожиданно. Во-первых, лирика всегда тяготеет к использованию этого слова: стихотворение, как правило, строится именно как ряд высказываний — признаний, жалоб, размышлений — этого «я». Во-вторых, «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» принадлежит к традиции элегического жанра, а в элегиях — стихотворениях, посвященных разочарованию в жизни, анализу испытанных лирическим героем чувств, — признания «я» есть главное, есть основа текста.
Конечно, исповедальное начало, черты лирического монолога присутствуют и у Пушкина, но все же отказ от слова «я» демонстративен по причине своей необычности.
Синтаксическая структура стихотворения такова. Преобладают двусоставные предложения — предложения, в которых есть и подлежащее, и сказуемое: лежит мгла, шумит Арагва, печаль светла, печаль полна, ничто не мучит, не тревожит, сердце горит и любит. Но ни в одном из них лирический герой не представлен как субъект высказывания или действия.
Говорится либо о явлениях внешнего мира , либо о чувствах лирического героя, которые приобретают как бы отдельное, автономное бытие — независимо от «я» . Встречается в стихотворении и одно безличное предложение: «Мне грустно и легко».
Но ведь этот же смысл, эти же чувства можно было бы выразить иначе, посредством других синтаксических структур, в которых субъектом будет именно «я» лирического героя. Однако поэтичность пушкинского текста при этом исчезнет. Р. О. Якобсон заметил о стихотворении «Я вас любил; любовь еще, быть может…»: «Первый станс развивает т е м у п р е д и к а т а: этимологическая фигура подставляет взамен глагола любил отвлеченное имя любовь, давая ему видимость независимого, самостоятельного бытия» . Нечто похожее происходит и в стихотворении «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»: сама синтаксическая структура предложений служит выражению такого мотива, как стихийность, произвольность чувства, неподвластность любви воле «я».
Люблю не «я», а мое сердце, моя душа, и не «я» пребываю в покое, а мое уныние; не «я» грущу и чувствую легкость, а «мне грустно и легко». Так на уровне грамматики создается тот смысл, который будет прямо выражен только в двух последних строках стихотворения: «И сердце вновь горит и любит — оттого, // Что не любить оно не может».
Этими примерами поэтическая роль синтаксиса не исчерпывается. Не менее значим и синтаксический параллелизм в предложениях «печаль моя светла» и «Печаль моя полна тобою». Схема предложений такова: подлежащее + определение + именное сказуемое . В стихотворении прямо не сказано, почему грустно лирическому герою и отчего печаль его «светла». Упоминание в первых строках стихотворения о далекой земле, Грузии, и о грузинской реке Арагве побуждает читателя предположить, что грусть и печаль лирического «я» вызваны разлукой с нею, оставшейся «там», в России. Это был бы традиционный элегический ход.
Но благодаря соседству одинаково построенных предложений «печаль моя светла» и «Печаль моя полна тобою» рождается мысль, что именно воспоминания о «ней», чувство к «ней» придают печали лирического героя этот светлый тон. Строка «Печаль моя полна тобою» многозначна: она может быть прочитана как «Печаль моя вмещает тебя», «Ты внутри моей печали». Это наиболее очевидная интерпретация.
Но возможно и другое понимание этого стиха: «Ты наполняешь меня печалью», «Ты заполняешь мою печаль». Творительный падеж, в форме которого употреблено местоимение «ты», обладает и значением косвенного объекта действия, и значением субъекта действия, и в пушкинском тексте происходит взаимоналожение и мерцание этих двух смыслов. Лирический герой не только думает и вспоминает о «ней», но и под «ее» воздействием чувствует, переживает любовь.
Не «он», не «я», а «она», «ты» становится подлинным субъектом в стихотворении. Следующее за высказыванием «Печаль моя полна тобою» неполное предложение «Тобой, одной тобой» подчеркивает с помощью повтора местоимения «тобою / тобой» значение и действенную роль «ее» .
Значимой в пушкинском тексте оказывается и граница между двумя последними строками, создающая интонационную паузу: «И сердце вновь горит и любит — оттого, // Что не любить оно не может». Правила языка побуждают сделать паузу перед словом «оттого», а не после него: «И сердце вновь горит и любит, оттого что не любить оно не может». Но правила ритма и метра диктуют сделать паузу после слова «оттого», и благодаря этому совершается сдвиг, смещение значения. Получается, что «И сердце вновь горит, и оттого любит».
Грамматика вступает в конфликт с метрикой, но от этого происходит не ущерб, а обогащение смысла.
Своеобразие пушкинского текста ограничивается смыслопорождающей ролью грамматических элементов. Стихотворение отличает смещение, сдвиг значений, осуществляемый посредством неожиданного и даже парадоксального соединения слов в словосочетания и предложения. Первое необычное высказывание — «Мне грустно и легко». Правила языка и требования логики заставляют поставить между наречиями «грустно» и «легко» не союз «и»,а союз «но».
Ведь «грустно» и «легко» — это скорее антонимы, чем синонимы. В той же строке языковые и логические правила нарушены еще раз — в выражении «печаль светла». Печаль должна быть «темной», а не «светлой». Наконец, уныние — состояние, которое принято считать тяжелым, мучительным, — оказывается дорого лирическому герою: «Унынья моего // Ничто не мучит, не тревожит». Если что-то может принести «унынью» мучения, вызвать тревогу, то, значит, уныние, с одной стороны, и мучения, тревога, с другой, — состояния непохожие, даже противоположные.
Чувство лирического героя — небанально, сложно и противоречиво.
Но в стихотворении «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» есть и привычная для жанра элегии черта, легко узнаваемая современниками. Это лирическая ситуация, которую условно можно назвать так: размышления грустящего лирического героя ночью на берегу реки или ручья. Одним из образцов для русской элегии было стихотворение В. А. Жуковского «Вечер» , начинавшееся строками: «Ручей, виющийся по светлому песку, // Как тихая твоя гармония приятна». Далее, уже в середине стихотворения, говорится: «Сижу, задумавшись, в душе моей мечты…» Вечерний пейзаж в этой элегии сменяется ночным, а мечты лирического героя исполнены тихой грусти. Биограф Жуковского К. К. Зейдлиц указал, что «Вечер» — «одно из лучших его описаний вечерней природы села Мишенского», в котором жил поэт . Вероятно, это так, но никаких конкретных примет окрестностей Мишенского в стихотворении нет.
Как угадать читателю, что «В зеркале воды колеблющейся град» — это уездный городок Белев, который поэт посещал каждое Утро, чтобы дать уроки своим племянницам Маше и Саше Протасовым? И нужно ли угадывать?
Совсем иначе у Пушкина. Есть и ночь, очевидно, навевающая печальные размышления, и река, наверное, напоминающая о быстротечности другой реки — жизни… Но местность, где находится лирический герой, названа точно — это Грузия. И река имеет имя — Арагва.
Так в стихотворении Пушкина не только дан мотив разлуки с родным краем и с «нею», но и воссоздана некая автобиографическая ситуация. На берегу безымянного ручья мог оказаться всякий, «на холмах Грузии» и на берегу Арагвы — лишь какой-то конкретный, определенный человек. Для читателя неважно, кому именно посвящено пушкинское стихотворение . Важно, что лирическая ситуация представлена как единичная, конкретная, а не как клише элегического жанра.
Таким образом, сходство с элегической традицией в стихотворении Пушкина не менее значимо, чем различия. А читательские ожидания, связанные с упоминанием о реке и ночи в первых строках пушкинского текста, сбываются лишь отчасти: чувства лирического героя не очень похожи на «тихую грусть» — лейтмотив стихотворения Жуковского. Начинаясь почти как элегия, «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» оказывается поэтическим фрагментом, состоящим всего из восьми строк.
Но в этих восьми стихах сконцентрирована такая мера смысла, к которой и отдаленно не приближаются длинные элегии.
Да, стихотворение Пушкина выглядит очень простым. Но эта простота достигнута искусными приемами, которые, однако же, неощутимы и незаметны.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)