«Из стакана в стакан»

Мандельштам и Батюшков

Поэзия Константина Батюшкова, вопреки его собственным ожиданиям, не только пережила своего создателя, но оказала значительное влияние на русскую литературу в целом. Одно из выразительных проявлений такого влияния — стихотворение Осипа Мандельштама «Батюшков», написанное в 1932 году, более чем через сто лет после того, как закончился творческий путь самого Батюшкова. В мандельштамовском тексте среди прочих образов, прямо или косвенно связанных с личностью, биографией и творчеством Батюшкова, особенно выделяется

последний, завершающий стихотворение:

Что ж! Поднимай удивленные брови, Ты, горожанин и друг горожан, Вечные сны, как образчики крови, Переливай из стакана в стакан…

Какую ассоциацию может вызывать у читателя красная жидкость, переливаемая «из стакана в стакан»? Думается, прежде всего — с вином. Однако в тексте стихотворения названы только «вечные сны» и «образчики крови».

Упомянутые в тексте сны не могут быть следствием опьянения, поскольку они — вечные. Сам процесс переливания крови с наибольшей степенью вероятности отсылает нас к истории болезни Батюшкова, с подробностями которой

Мандельштам был, без сомнения, знаком. В самом мотиве переливания крови прочитывается что-то медицинское, почерпнутое из записки, составленной лечащим врачом Батюшкова, Антоном Дитрихом. Приведем несколько характерных фрагментов: «Сознание постепенно полностью покинуло его, он стал болезненно метаться туда-сюда, руки задрожали — кровь сильнейшим образом бурлила»; «Однажды, увидев по пути красивую, всю усеянную листвой липу, он сказал мне: «Оставьте меня в тени под этим деревом». Я спросил его, что он там собирается делать. «Немного поспать на земле», — отвечал он кротким голосом, а затем печально добавил: «Спать вечно»»; «Его обычная пища состояла из фруктов, хлеба, булок, сухарей, чая, воды и вина, и лишь в вине он, дай ему волю, часто превышал бы меру».

Однако способ переливания крови, описанный в стихотворении, ставит под сомнение медицинские ассоциации — ведь кровь переливается «из стакана в стакан» . М. Л. Гаспаров остроумно назвал эту мандельштамовскую метафору «сниженным образом анализа крови».

Следует заметить, что в упомянутом стихотворении Мандельштама отразились не только сведения о болезни Батюшкова, но и впечатления от его поэтических текстов. Дело в том, что мотив питья, как и мотивы переливания, перетекания жидкости во всевозможные сосуды чрезвычайно характерны для Батюшкова. Эту особенность заметил еще М. О. Гершензон, выделявший в поэзии Батюшкова «речения» так называемого термодинамического характера.

Горацианские тексты Батюшкова изобилуют чашами с вином или сладким медом, который помогает забыть пирующим об уходящей молодости и приближающейся смерти:

Ах! почто же мне заране, Друг любезный, унывать? Вся судьба моя В стакане Станем пить и воспевать…

Особо отметив употребленное поэтом слово «стакан», приведем еще несколько примеров:

Заране должно ли крушиться? Умру, и все умрет со мной!.. Но вы еще, друзья, со мною Под тенью тополей густою, С златыми чашами в руках С любовью, с дружбой на устах…

И мы… потопим скуку В сей чаше золотой Пока бежит за нами Бог времени седой И губит луг с цветами Безжалостной косой, Мой друг! Скорей за счастьем В путь жизни полетим; Упьемся сладострастьем И смерть опередим…

Интересно, что прозаический стакан в приведенных отрывках сменяется именно «золотой чашей» или «золотыми чашами». Драгоценный металл, из которого изготовлена чаша наслаждения , подчеркивает нетленность и полноту жизненной радости. Ср. в «Элизии»: «О, пока бесценна младость // Не умчалася стрелой, // Пей из чаши полной радость», — или в «Веселом часе»: «Жизнью дай лишь насладиться,// Полной чашей радость пить».

Часто чашу наслаждения, из которой поэт и его друзья пьют вино, чтобы забыть о неизбежном смертном часе, подносит им… дева любви. Любовь, дружество и вино — вот три составляющих счастья. В уже цитированном нами стихотворении «Веселый час» условная героиня Лиза тоже участвует в дружеской пирушке.

Названная поэтом «резвой и живой нимфой», она принимает на себя роль вакханки, разливающей дурманящий напиток в золотые чаши друзей.

Лиза розою пылает Грудь любовию полна Улыбаясь наливает Чашу светлого вина. Мы потопим горесть нашу, Други! в эту Полну чашу

Заметим, что строка «грудь любовию полна» рифмуется со стихом «чаша светлого вина» и зеркально отражается в сочетании слов «полна чаша». Лиза полна любовью, как чаша — светлым вином. Поэтому уже в следующем двустишии явственно звучит мотив количественного увеличения вина: «Выпьем разом и до дна // Море светлого вина».

Вообще почти ни одна пиршественная сцена в батюшковских текстах не обходится без героини , присутствие которых придает описанию яркий эротический характер. Так, например, происходит в любимой элегии самого Батюшкова «Мечта». Там описываются «любовь и вечный пир» в Оденовых чертогах, где дочери Веристы, // Власы свои душисты // Раскинув по плечам. // Прелестницы младые, // Всегда полунагие, // На пиршества гостям // Обильны яства носят // И пить умильно просят // Из чаши сладкий мед».

Но нередко прекрасная героиня просто подменяет собой чашу наслаждений, сама становится сосудом, содержащим сладострастный напиток — вино любви. Так, в «Источнике», обращаясь к своей возлюбленной, поэт говорит:

Дева любви! — я к тебе прикасался, С медом пил розы на влажных устах.

Эти строки представляются нам особенно значимыми в контексте рассматриваемого стихотворения Мандельштама, где Батюшков появляется с розой и «Дафну поет». Имя Дафна было употреблено Батюшковым в его поэтических текстах лишь однажды, однако героине, носящей созвучное имя Зафна, посвящено целое стихотворение — «Источник». На устах Зафны с медом смешаны именно розы. Мотив опьянения любовью наиболее отчетливо звучит в стихотворении «Ответ Гнедичу»: Батюшков использует развернутое сравнение:

Как гость, весельем пресыщенный, Роскошный покидает пир, Так я, любовью упоенный, Покину равнодушно мир!

Страх смерти оказывается преодоленным благодаря упоенности, опьяненности любовью. Как видим, любовь и вино оказываются в поэзии Батюшкова не только совместимыми, но и взаимозаменяемыми средствами для спасения от отчаяния.

Этот вполне традиционный эпикурейский мотив варьируется с другим, противоположным ему: веселье оказывается недолгим, трагизм бытия властно вторгается в поэтический мир Батюшкова: «Но где минутный шум веселья и пиров, // В вине потопленные чаши?» — вопрошает герой, занятый вопросом «Что прочно на земли?». В другом месте поэт отказывается воспевать «шумную за чашей младость» «среди военных непогод» . Отказ от вина в пользу нематериальных наслаждений описывается у Батюшкова, однако, с помощью знакомых формул, которые приобретают новый, религиозный оттенок. Чаще всего это происходит в стихотворениях, написанных после нравственного перелома 1814 года, когда Батюшков попытался найти для себя опору в христианстве. Так, в элегии «Надежда» появляется странная и очень выразительная метафора: «Когда струей небесных благ // Я утолю любви желанье…» Еще более интересный вариант предоставляет нам текст послания «К Никите» . Описание боя и победы в бою завершается следующим пассажем:

О радость храбрых! — киверами Вино некупленное пьем И под победными громами «Мы хвалим Господа» поем!..

«Некупленное вино» — это, с одной стороны, вино трофейное, захваченное в неприятельских домах. Однако семантика слова «некупленное» в сочетании с последующей молитвой наводит на мысль о вине евхаристическом. Воины причащаются после битвы. При этом способ причащения кажется уж совсем невозможным — «храбрые» пьют вино не из золотой чаши, что было бы куда более уместно, и даже не из стакана, а из кивера. Эта неожиданная отсылка к древнерусской литературе — «испити шеломом Дону» — кажется вполне естественной в системе представлений эпохи ампира.

Героическая старина Руси таким образом возрождалась в «девятом на десять веке».

Тема евхаристии слышится и в уже многократно цитированном нами «Веселом часе», где вполне соответствующая обряду «золотая чаша» несколько раз появляется в единственном числе.

Как мы помним, в своем стихотворении Мандельштам предлагает Батюшкову переливать из стакана в стакан «вечные сны, как образчики крови». Оба эти мотива объединяются в переводе Батюшкова из поэмы Эвариста Парни «Иснель и Аслега», стилизованной под скандинавский эпос. В «Опытах…» переводу предпослано пояснение: «Битва кончилась: ратники пируют вокруг зажженных дубов…» В отрывке описаны сны воинов после битвы, и хотя это еще не «вечные сны», но их содержание насыщено интенсивным переживанием смерти. Мы процитируем небольшой фрагмент:

Копье рамена прободает, И хлещет кровь из них рекой; Несчастный раны зажимает Холодной трепетной рукой!

Заметим связь между пиром и сном ратника, в котором так обильно проливается кровь.

Еще более близкий мандельштамовскому тексту фрагмент встречаем в стихотворении «Гезиод и Омир, соперники». Гезиод, которому Омир только что предсказал скорую и преждевременную гибель, совершает жертвоприношение подземным богам. Как видим, тема вечного сна, смерти здесь звучит довольно отчетливо. Юный поэт пытается задобрить обильными жертвами Аида и Персефону, чтобы отсрочить час своей кончины:

При Возлияниях , овна младую Кровь Довременно богам подземным посвящает, И Музам светлые Сосуды предлагает…

Здесь уже содержатся все необходимые компоненты — переливаемая кровь и светлые сосуды.

Комментируя мандельштамовские строки, мы сознательно привлекли разнообразные батюшковские тексты, однако это не означает, что, создавая стихотворение «Батюшков», Мандельштам намеренно апеллировал к конкретным строкам старшего поэта. В его диалоге с Батюшковым немногочисленные цитаты соседствуют с поэтическими формулами, воссоздающими обобщенный образ батюшковской поэзии. Напомним что знаменитый афоризм Батюшкова «Чужое — мое сокровище» спустя столетие эхом отозвался в мандельштамовских строках:

И не одно сокровище, быть может, Минуя внуков, к правнукам уйдет, И снова скальд чужую песню сложит И как свою ее произнесет.