Гибель Эсмеральды
.Эсмеральда спала. Но все более больший шум вокруг Собора и тревожное блеяние козочки, которая проснулась раньше, в скором времени разбудили ее.
. Постепенно первый испуг развеялся. Из каждый раз от шума и многих других проявлений реальной жизни девушка поняла: ее обступают не призраки, а живые существа. От этого ужас не усилился, а приобрел другую форму. Ей пришла в голову мысль, что, возможно, народ восстал, чтобы силой взять ее из приюта.
— . Мы ваши друзья и пришли спасти вас. Идите за нами.
— Неужели это правда? — воскликнула
— Истинная правда. Убегаем скорее.
— С радостью, — пробормотала она. — Но чему ваш приятель молчит?.
— Его родители были чудаками и оставили ему в наследство молчаливый характер, — ответил Гренгуар.
Эсмеральде пришлось довольствоваться этим объяснением. Гренгуар взял ее за руку, его спутник поднял фонарь и пошел впереди. Страх ошеломлял девушку; она разрешила повести себя. Козочка, подпрыгивая, побежала за ними: животное так радовалось встрече с Гренгуаром, что раз за разом тыкалась ему в колени рожками, принуждая поэта спотыкаться.
— Вот она, жизнь! — говорил философ каждый
— . Мы делаем достойный похвалы поступок, спасая эту девушку, а если нас поймают, то повесят именем короля. К сожалению!.
. Сутолока вокруг Собора усиливалась. Беглецы прислушались. К ним выразительно долетали победные восклицания. Вдруг сотни факелов, при свете которых заблестели шлемы воинов, замелькали по всем ярусам Собора, на башнях, на галереях, под опорными арками. Очевидно, кого-то искали, и в скором времени к беглецам выразительно донеслись отдаленные восклицания: «Цыганка! Ведьма! Смерть цыганке!.»
Квазимодо увидел, что келья опустела, что цыганки там нет, что, пока он защищал девушку, ее украли, схватился обеими руками за волосы и затопал ногами от неожиданности и горя. Потом стал бегать по всей церкви, разыскивая цыганку, дико выкрикивая по всем закоулкам, бросая на плиты Собора свои рыжие волосы. Это было именно в тот миг, когда королевские стрельцы победно вступили в Собор и тоже начали искать цыганку. Горемычный помогал им, не догадываясь об их намерениях; он думал, что врагами цыганки были подзаборники. Он сам повел Тристана по всем закоулкам Собора, отворял ему все сокровенные двери, провел его за алтарь и во внутреннее помещение ризниц. Если бы несчастная была тогда в Соборе, он сам бы ее предал.
.Замечательное, привлекательное зрелище представляет собой Париж — особенно Париж того времени, — с высоты башни Собора Богоматери, когда первые лучи солнца пронизывают свежее летнее утро. Был июль. Безоблачное, погожее небо. Несколько запоздалых звезд гасли то здесь, то там, и лишь одна, очень яркая, светила на востоке, где небо было яснее. Вот-вот должно было появиться солнце. Париж просыпался.
. Квазимодо очень хотелось спросить у него, что он сделал с цыганкой. Но архидьякон, казалось, погрузился в совсем иной мир. Он, видно, переживал один из острых моментов жизни, когда человек не способен был бы даже ощутить, как под ним расступается земля. Направив взгляд в одну точку, он стоял молчаливый и недвижимый. И в этой молчаливости, в этой недвижимости было что-то такое ужасное, что даже нелюдимый звонарь задрожал и не осмелился их нарушить. Он только проследил глазами за направлением взгляда священника, — это, в конце концов, тоже был вопрос, — и увидел Гревскую площадь.
Увидел то, на что смотрел архидьякон. Возле постоянной виселицы стояла стремянка. На площади виднелись, кучки людей и много стрельцов. Какой-то мужчина тянул по мостовой что-то белое, за ним тянулось что-то черное. Возле подножия виселицы тот мужчина остановился. Здесь произошло что-то, чего Квазимодо не мог хорошо рассмотреть. Не потому, что его единственный глаз потерял зоркость, а потому, что сосредоточение стрельцов возле виселицы мешало ему видеть, что там творилось. В эту минуту взошло солнце. И такой поток света ринулся из горизонта, что казалось, все верхушки Парижа — колокольни, дымовые трубы и шпили — запылали вместе с ним. Тем временем мужчина начал лезть по стремянке. Теперь Квазимодо выразительно рассмотрел его. На плече он нес девушку в белой одежде; на шею была накинута петля. Квазимодо узнал ее. Это была она.
Мужчина долез до верха стремянки. Там он поправил петлю. Здесь священник, чтобы лучше видеть, стал на балюстраду. Вдруг мужчина резким движением ноги оттолкнул стремянку, и Квазимодо, который уже несколько минут сдерживал дыхание, увидел, как на конце веревки, на высоте двух туазов над мостовой закачалось тело несчастной девушки с мужчиной. Веревка перекрутилась несколько раз в воздухе, по телу цыганки пробежали страшные судороги. Священник тоже, вытянув шею и вытаращив глаза, смотрел на эту ужасную группу, на мужчину и девушку — на паука и муху.
И в самый страшный миг дьявольский хохот, в котором не было ничего человеческого, искривил мертвенно-бледное лицо священника. Квазимодо не слышал того хохота, но увидел его. Звонарь отступил на несколько шагов позади архидьякона и вдруг, люто бросившись на него, толкнул его своими могучими руками в бездну, над которой наклонился Клод.
— Проклятие! — крикнул священник и полетел вниз. Желоб, над которым он стоял, задержал его падение. Клод судорожно уцепился за него и, разинув рот, чтобы крикнуть вторично, увидел над краем балюстрады наклоненное над своей головой страшное, мстительное лицо Квазимодо. И он замолк.
. Квазимодо смотрел, как он падает. Падение с такой высоты редко бывает плавным. Архидьякон сначала падал вниз головой, вытянув руки, потом несколько раз перевернулся в воздухе. Ветер отнес его на кровлю одного из соседних домов, об которую несчастный ударился. Но в тот миг, когда долетел к ней, он был еще живой. Звонарь видел, как священник цеплялся пальцами, стараясь задержаться за выступ крыши. Но поверхность была наклоненная, а сил уже не осталось. Он быстро покатился вниз по крыше, будто черепица, которая оторвалась, и упал на мостовую. Там уже не пошевелился. Тогда Квазимодо перевел взгляд на цыганку, тело которой под белой одеждой билось на виселице в последних предсмертных судорогах. Потом снова глянул вниз на архидьякона, который лежал распростертым возле подножия башни, потеряв всякое человеческое подобие, и промолвил с рыданием, которое всколыхнула его безобразная грудь:
— Вот все, что я любил!
(1 votes, average: 5,00 out of 5)