Речевая стилистика Хлестакова в комедии «Ревизор»
То, что творится с И. А. Хлестаковым, — чудо: в течение одного дня он рождается, женится и умирает с тем, чтобы снова воскреснуть. Если даже неловкий и застенчивый Акакий Акакиевич Башмачкин воскрес, то такому расторопному малому, как Хлестаков, воскреснуть не составляет решительно никакого труда. И он воскресает, воплотившись в реальность листка бумаги, исписанного хлесткими характеристиками его однодневной паствы. Воскрешению и смерти, впрочем, предшествовало рождение. Один день жизни реального Ивана Александровича Хлестакова вбирает
Хлестаков беспомощен, как младенец: широко рот раскрыл, чмокает, руки умоляюще простирает то к Осипу, то к трактирному служащему. Это, впрочем, лишь прелюдия к восприятию новорожденного. Появляются городничий и Добчинский. И тогда-то новорожденный получает то, чего он алкал: с ним отправляются на прогулку, его кормят, поят, — правда не млеком, коего он словно бы просил, «разнообразно сжимая свои губы»,
И растет новорожденный не по дням, а по часам. Он — уже подросток, солидный мальчик («говорит так, как старик»). Он принимает даяния, жертвы. Он — кумир, бог оживившегося городка; и «проклятый иудейский народ», признав его богом, валом валит припасть к его светлым стопам, а слесарша и унтер-офицерская жена вопиют о защите. «Провались унтер-офицерша. Мне не до нее!» — отмахивается повзрослевший лжебог: намечается свадьба. И такую «честь бог послал городничему, что выдает дочь свою не то, чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!» «Все, все, все» может сделать пришелец; стало быть, он, по мнению горожан, всемогущ. «Бог послал» его в захолустный мирок. Снова обнаруживается устремленность комедии к какой-то всенародности: «Кричи во весь народ, валяй в колокола, черт возьми!»
Но начали за здравие, а кончили за упокой: ревизор умирает. Весь отъезд Хлестакова дан «за сценой». Сцена пуста. Но из-за сцены доносятся как бы загробные слова прощания: «Прощайте, ангел души моей.» — выкрикивает осчастлививший город пророк уже из невидимого мира. Восседая на голубом персидском ковре, он уносится в неизвестность. Его нет. Впрочем же, он воскреснет через какой-нибудь час, на закате: голос его, звучавший неземными словами прощания, прозвучит снова уже с другой интонацией, зло, ядовито, хотя и саркастически снисходительно: «Спешу уведомить тебя, душа Тряпичкин, какие произошли со мной чудеса. Весь город принял меня за генерал-губернатора.» И внемля словам, обращенным уже не к невесте, не к «ангелу души», а к «душе Тряпичкину», будет горько рыдать обманувшийся городничий: «Сосульку, тряпку принял за важного человека!»
И Хлестаков — вовсе не порхающий с цветка на цветок мотылек. Уже в первой встрече с отцом города он, по-детски беспомощный, одновременно суров, непреклонен и иронически проницателен. Во всем хочет видеть он заднюю мысль. Ему грезятся ловушки, подвохи, а то и покушения на него. Хлестаков усвоил тон, нравственный голос века, который «шествует путем своим железным». Этот взрослый младенец по-настоящему страшен: ровен, спокоен, холоден, настороженно подозрителен; причем всеми этими свойствами обладает не он, а мир, посланцем которого он себя чувствует и тенденции развития которого он отражает с бездушием зеркала.
Тон Хлестакова таинственно многозначителен. Разумеется, его не пустили бы и на порог грозного штаба корпуса жандармов, III отделения собственной его величества канцелярии. При всей тупости, присущей жандармам, в III отделении, надо думать, в людях все-таки разбирались; и ни малейших надежд на карьеру в столице у Хлестакова, разумеется, не было. Столица отторгла его, успевши, однако, наложить на него отпечаток нового стиля государственной жизни. И намекнуть, туманно, хотя и недвусмысленно намекнуть на свои контакты с таинственными и грозными учреждениями пришелец напрочь: «Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Большой оригинал», — рассказывает он. И опять — зловещая многозначительность: по вызову ли его предстают перед ним русские литераторы? Ищут ли они у него покровительства?
А то, что Пушкин — оригинал, ах, как туманно, как административно-снисходительно сказано это: оригинал Пушкин уклончив в ответах, и еще следует подумать о том, как распорядиться относительно Пушкина. Мотыльковые, легкомысленные слова Хлестакова не должны порождать таких же жестов и интонаций. Напротив, слова-то Хлестакова легки, а интонации овеяны духом железного века. Все тут покрыто каким-то административным туманом. «Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал.» О том, что директор уехал, говорится с едва уловимой усмешкой. Говорящий отлично знает, что есть пещи, относительно которых лучше помалкивать. Узнав о приезде ревизора, Аммос Федорович предположил: «Министерия-то. и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены». Городничий его осадил: «Эк куда хватили!. В уездном городе измена!»
В «лирических» сценах комедии Хлестаков так же холоден и жесток, как и в «политических»: «Да, деревня впрочем тоже имеет свои пригорки, ручейки.» И после: «Мы удалимся под сень струй». Даже стоя на коленях, Хлестаков ухитряется говорить как бы свысока, слегка иронически, небрежно цедя слова: оказавшись в голубом царстве чувствительных идеалистов, он удостаивает их общением с ними на их языке, изъясняется в их понятиях. Он снисходит до них. Сам же он холоден, неуловимо высокомерен и зол. Небрежно зол.
Испарилась расплывчатая доброта городничего. Его голубые мечты об украшенном памятниками правлении не состоялись. Раздвоенная совесть породила лжебога; и дух какого-то холодного зла залетел в неведомый городок, обретя на стогнах его свободу лгать и попусту обнадеживать обывателей. Но знатно же проучил горожан этот юноша, младенец, вовсе не убиенный, а, напротив, повторно рожденный и взлелеянный градоправителем Антоном Антоновичем!
(1 votes, average: 5,00 out of 5)