Повесть «Старик и море» и образ старого рыбака
Образ старого рыбака Сант-Яго достойно продолжает лучшие традиции демократического искусства Хемингуэя» сказавшиеся в образах партизанки Пилар, глухого Эль Сордо, крестьянина Ансельмо. Вот где в полную меру обнаруживалась важность тех достижений, которые все же были в романе «По ком звонит колокол». Завершая вереницу народных образов, созданных Хемингуэем, старый Сант-Яго — это и самый значительный, самый героический самый цельный народный образ его творчества. Он велик в своей простоте, в своей жизненной мудрости, в своей скромности,
Один из мастеров критического реализма XX в., Хемингуэй открыл немало новых творческих перспектив, углубил и разработал средства психологического письма, обогатил возможности новеллы и романа, нашел новые пути в современной драме. Но его достижения были завоеваны ценой постоянного упорного взыскательного труда. Он шел вперед, не довольствуясь
Недаром некоторые исследователи называют эту повесть «притчей». Действительно, вполне реалистическое повествование о старом рыбаке имеет, очевидно, и некий широкий, более обобщенный смысл. Разве это просто рассказ о неудачном рейсе старого рыбака, о его удивительном поединке с гигантской рыбой? Ведь именно таким обычным рассказом о случае, хотя и удивительном, но все же и не сверхъестественном для рыбачьего поселка, был очерк «На голубой струе». Разница между очерком и повестью «Старик и море» не только в том, что во втором случае перед нами — художественное обобщение, а не просто отчет об интересном происшествии, но еще и в том, что самое происшествие изображено и истолковано особым образом. Конечно, поединок Сант-Яго с морем и рыбой — это не только повесть о смелом старом рыбаке, а и иносказательное изображение гигантских конфликтов нашего времени, полное сочувствия к тем силам, которые воплощает в себе Сант-Яго,- к силам народа, растрачиваемым, гибнущим, но непобедимым в конечном счете. Не раз и не два терпел и будет терпеть поражения народ в борьбе за свою правду, за свою участь. Но недаром Сант-Яго твердит о том, что человек рождается не для того, чтобы быть побежденным. Не повторяет ли эти слова вместе с ним и Хемингуэй? Да и нет ли собственных его черт в облике Сант-Яго? На одной из фотографий Хемингуэй снялся рядом с рыбой, которую он поймал в океане. Это чудовище, поставленное на нос, оказалось в полтора раза выше самого писателя, который, щурясь из-под своей рыбачьей шапчонки, гордо смотрит на зрителя. Наверное, и сам Хемингуэй находил новые силы для творчества и для жизни, веря в силу и человечность людей, подобных Сант-Яго.
Из этой веры и родился титанический образ старого рыбака, напоминающий добрых и грозных библейских старцев Микеланджело. Для Хемингуэя и этот образ и вся манера повествования были каким-то новым этапом творческого развития, важным шагом вперед, обогащением его реалистического искусства. И как изменился стиль Хемингуэя: родилась медленно текущая, напряженная, плавная эпическая фраза, с четко ощущающимся ритмом, короткая, резко оттеняющая повествовательные разделы от диалога, в котором многое сказано. Впрочем, диалог обычен там, где старик разговаривает с мальчи-ком, с другими рыбаками или там, где говорят остальные персонажи повести. Когда же Сант-Яго беседует сам с собой или ведет долгие разговоры с рыбой, он произносит великолепные монологи, полные трагического содержания; весь характер стиля меняется, появляются торжественные и поэтически звучащие фразы, отвечающие тому эпическому тону, который задан первыми абзацами повести и который служит стилистическим лейтмотивом всего произведения, обрамляет его.
«Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы». Так начинается «Старик и море», начинается и очень просто, и довольно таинственно. Гольфстрим — великое теплое течение; соответственно представлению о его жизнетворной силе и образ старика, одиноко заброшенного в Гольфстриме, вырастает в некий сказочный образ смелого рыбака, чьи силы достойны великого теплого течения. Затем появляется неожиданная цифра «восемьдесят четыре дня», загадочная и особо убедительная в силу своей точности. Атмосфера необычайности усиливается и тем, что за все эти дни не поймал он ни одной рыбы. Действительно, начало для притчи, а не для рассказа в духе критического реализма XX в. И столь же торжественно, столь же удивительно заканчивается этот рассказ: вслед за прерванной болтовней туристов и официанта, которая сразу же вводит нас в знакомый тон обычного диалога, специфического для Хемингуэя, звучит фраза, в которой все слова взвешены и расставлены так, что она властно напоминает нам первую фразу повести: «Наверху, в своей хижине, старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил мальчик. Старику снились львы». Дот этими львиными снами — снами великого охотника, мужественного борца с жизнью — заканчивается суровая и мужественная притча Хемингуэя, внешне обычная, по существу — полная иносказаний и смелых реалистических обобщений. Контуры этих обобщений смелее и огромнее, чем все, что когда-либо сделано этим замечательным писателем.
«Старик и море» — свидетельство неисчерпаемого богатства новых тем и новых художественных средств, которые таит в себе реалистическое искусство нашего века. Вместе с тем это свидетельство тесной связи могучего таланта Хемингуэя с народом, каковы бы ни были осложнявшие эту связь кризисные явления, потрясавшие творчество Хемингуэя и задерживавшие его развитие. Что бы мы ни узнали о Хемингуэе из публикаций тех его произведений, которые когда-нибудь все же выйдут из сейфов его жены и станут общим достоянием, «Старик и море» навсегда останется выражением его любви к народу, его знания самых ценных тайников народной души.
Есть глубокий смысл в том, что народ свободной Кубы бережно хранит дом Хемингуэя — последнее жилище Большого Человека, отважного воина, неутомимого путешественника, ненасытного жизнелюбца, создавшего книги, которые надолго запомнятся людям.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)