Старые поэтические жанры на новом витке
Булат Окуджава и не только
30 ноября — 2 декабря 2001 года в подмосковном Переделкине прошла Вторая Международная научная конференция «Булат Окуджава: его круг, его век», в которой приняли участие более тридцати докладчиков и рассказчиков.
Поэт Татьяна Бек прочла доклад, который лег в основу этой статьи. Критик Лев Аннинский в шутку назвал поднятую докладчицей тему «пляской окуджанров».
Булат Окуджава уникален во всем, какой ракурс ни возьми. И в отношениях с иерархией поэтических жанров он уникален — тоже. Окуджава,
Есть у Окуджавы и «Ленинградская элегия», и «Автопародия на несуществующие
Вообще, не лишним будет задуматься о том, почему Окуджава — в отличие от своих собратьев по перу, которые во второй половине ХХ века почти полностью перешли на «три звездочки», уклоняясь от названий стихотворного текста, — почему он стихотворение, как правило, н а з ы в а л? Да еще непременно играя с лирическими жанрами на поле заголовка? Думаю, что здесь сказалась именно сыновняя тоска по классической традиции и желание, усмиряя песенно-стиховую дрожь, прислониться к вечным поэтическим формам, как к прочным сваям… Возможна и другая трактовка этого пристрастия — именовать текст: поэт в заголовке обозначает жанр, который ниже новаторски опрокидывает.
Дескать, я тебе, читататель, указываю на «головную станцию», а ты сам рассуди, сколь далеко я отклонился.
Из поэтов — современников Окуджавы — столь же пристальное, персональное отношение к жанрам и творческую привычку окликать их на уровне заголовка мы обнаружим еще у Иосифа Бродского. Напомню его стихи и их названия, важные как ключи к эволюции того или иного жанра, — это «Новые стансы к Августе», «Почти элегия», «Рождественский романс», «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», а также полный и сарказма к филологам, и вместе с тем самоиронии «Доклад на симпозиуме». Бродский в этих жанровых заглавиях чаще — мягкий ерник, а Окуджава — наследователь с пиететом.
Заглавий со словом «Ода» у Окуджавы, по существу, нет, хотя одическое начало ему не чуждо. Зато в стихотворении «Державин», которое само по себе нежно окликает витийственный жанр, есть, можно сказать так, Ода оде.
Запах столетнего меда, слова и золота вязь… Оды державинской мода снова в цене поднялась.
Но вернемся к жанровой поэтике названий. Поминаются у Окуджавы в стихотворных заглавиях и жанры, близкие прозе: «Воспоминание о дне победы», «Из фронтового дневника», «Краткая автобиография». Еще «Письма», «Письмо Антокольскому», «Письмо к маме».
Многие названия у Окуджавы связаны с жанрами изобразительного искусства — взять хотя бы «Батальное полотно», «Впечатление» , «Два силуэта» и «Два тревожных силуэта», «Детский рисунок», «Мой карандашный портрет», «Фрески» и даже «Вывески», которые под пером поэта одухотворяются и проникают в тайнопись именно культуры. Сделать это им — вывескам как жанру городского лубка — нетрудно, ибо они здесь часть старого Тбилиси, где и улица была произведением искусства. Цитирую: «Вдруг оживают вывески.
Живут…» А дальше — больше: «И вывески, как старые конспекты, свои распахивают письмена…» Кстати, стихотворные названия, которым на исходе ХХ века остался, повторяю, преданно верен едва ли не один Окуджава, — так вот, стихотворные названия сродни именно вывескам, если и мастерить, и воспринимать их по-окуджавски творчески.
Вплетены в ткань его названий и музыкальные термины . Мы у Окуджавы найдем и «Сентиментальный марш», и «Гимн уюту», и «Чудесный вальс»… Здесь ненадолго задержимся и обратим внимание на то, что в случаях с Маршем И Гимном Окуджава намеренно смещает навязанный советской эстетикой л а д этих сугубо идеологических и заведомо мажорных жанров в противоположную сторону. Марш у него не воинственный и не бодряческий , но сентиментальный.
А гимн, он — гимн уюту, а не государству. Как скажет Окуджава в стихотворении «Всему времечко свое…»: «Гордых гимнов, видит Бог, я не пел окопной каше…» — самим диссонансом официозного мажора и честной, низкой, взаправдошной прозы бросая вызов жанровому клише.
Борис Эйхенбаум в статье о Некра сове пишет, что старые, выдохшиеся жанры могут возродиться лишь за счет новаторского взрыва внутри омертвевших штампов. Цитирую: «Искусство живет на основе сплетения и противопоставления своих традиций, развивая и видоизменяя их по принципам контраста, пародирования, смещения, сдвига». И дальше: «Некрасов Перекладывает Старые формы, пользуясь ими как основой для смещения». Словно об Окуджаве сказано! У Окуджавы не может быть г о р д о г о гимна — только уютный, а ведь уют в советской поэзии воспевать было не принято.
Создается полемический оксюморон, в недрах которого побеждает индивидуальный и частный человек. Жанровое смещение выражает ту позицию, которую Окуджава закрепил в хрестоматийных, но по-прежнему острых строчках: «Сто раз я нажимал курок винтовки, // а вылетали только соловьи». Он нажимает курок оды, гимна, марша, а вылетают только лирические соловьи!
Что касается жанрового знака «п е с н я», то есть у Окуджавы и «Детская песенка», и «Главная песенка», и «Дорожная песня»; всего в его наследии около полусотни названий, куда входят «песня» или «песенка». Здесь Окуджава, с одной стороны, окликает Вертинского, а с другой — «параллелен» Высоцкому, у которого Песни и Песенки — два неравнозначных жанра, с совершенно самостоятельными нагрузками …
Отдельно должен быть рассмотрен жанр фантазии. Вообще-то, фантазия — это музыкальная пьеса свободной формы на темы знаменитых мелодий, всегда виртуозного характера. «Дорожная фантазия» — называется одно из стихотворений Окуджавы, но и все остальные его фантазии тоже именно дорожные: «Калужская фантазия», «Парижская фантазия», «Подмосковная фантазия», «Турецкая фантазия». Как бывает музыкальная фантазия на известный мотив, так у Окуджавы рождаются исключительно фантазии на мотив места.
Он творит собственную фантазию словно бы в кружении над поразившим его пейзажем, городом, селеньем.
О жанре Роман са, который обрел свое, совершенно необщее лицо в творчестве Окуджавы, уже много говорилось, писалось и спорилось. В его стихах мы обнаружим и «Арбатский романс», и «Еще один романс», и трижды он называет стихи просто «Роман сом».
Однажды Окуджава дал в стихах емкое свое определение этого жанра:
Русского романса городского слышится загадочный мотив, музыку, дыхание и слово в предсказанье судеб превратив, —
Подчеркивая непременный урбанизм и всегда мистическую подоснову с в о е г о романса.
Именует он стихи и кланяясь фольклору: «Колыбельная», «Молитва», «Речитатив», «Надпись на камне», «Сказка», «Старинная солдатская песня», «Старинная студенческая песня», «Считалочка для Беллы» . Даже р а з г о в о р как жанр устной речи тоже осмысляется поэтом в качестве художественной формы и посему выносится в название — «Разговор по душам» или «Разговор с рекой Курой».
Жанры поминаются Окуджавой не только в связи с обозначением стихотворных видов и подвидов, но и внутри простых житейских метафор: «А годы проходят, как песни…» Или: «И сквозь всякие обиды пробиваются в века // хлеб , жизнь , ветка тополя…» И даже так: «У песни бегущей воды эта рыбка — припев…» Выходит, что словесность, по Окуджаве, не отражение природы, а ее живая часть, их не отлепить друг от друга и не развести. В этом удивительном мире лирические жанры цветут и плодоносят, как ветки, или бурлят, пенятся и сливаются, как струи речной воды… И опять — родство с Бродским, который эту же перекрученную нить довел до лирического гротеска, назвав последний сборник «Примечания папоротника».
Вообще, как мы видим, все жанровые обозначения переложены Окуджавой на неожиданно свежий мотив, они отстраняются и расширяют собственные, ставшие поэту тесными, рамки. Он про каждый из этих ученых терминов может сказать своими же стихами: «Иному слову тесно в словаре, // как тесно рыболову во дворе…» Его жанровым понятиям тесно в «Словаре литературоведческих терминов»!
Особого разговора в контексте творчества Окуджавы заслуживает, конечно, б а с н я. Уставший от инерции, от непомерной эксплуатации, а порою и скомпрометированный спекуляциями жанр можно возродить лишь введением Внутривенного парадокса … Это и происходит сегодня с басней. Поднятая на головокружительную высоту в ХIХ веке не только гениальным Крыловым, но и лукавым Хемницером, басня в столетии ХХ была сведена на нет сначала плоско-агрессивным Демьяном Бедным, а потом — угодливо-сервильным Михалковым и его последователями из журнала «Крокодил». Если где-то басенные традиции «дедушки Крылова» еще и теплились, так это в талантливых мультипликациях, но только не в подлинной поэзии. Казалось бы, финита басенная комедия!
Но именно в творчестве Окуджавы этот сатирический с непременным присутствием аллегории и дидактики жанр исподволь поднял опущенную от стыда за советских эзопов голову. Память о басне живет и в лирических стихах о простом муравье, которому «вдруг захотелось в ноженьки валиться», и о «черном коте», которого боится весь подъезд: «Каждый сам ему выносит // и спасибо говорит…» Стихотворение «О кузнечиках», которые пишут белые стихи и игнорируют бедных барышень-букашек, конечно, далеко не басня, но — лирическая исповедь с легким и чуть ироническим кивком в сторону басни. Можно сказать даже, что это лирическая пародия на традиционную басенную аллегорию, как правило — парную . Здесь жанры, как и водится в момент новаторского пересмотра старых форм, словно бы меняются местами и ролями. В итоге лирика самовыражения кладет на лопатки басенную мораль. Возникает этакая «басенная элегия» — без важнейшей для классической басни разностопности метра.
И снова: единственная параллель этой Басенной, что ли, Элегии в современной Окуджаве лирике — это стихотворение И. Бродского, написанное им в 64-м году, в ссылке: «Одна ворона , // облюбовала маковку столба, // другая — белоснежный изолятор…» Интересно, что в первой редакции у Бродского это басенное стихотворение названо по первой строчке, а в позднейшей введен заголовок — «Развивая Крылова»; тут налицо сознательное, «не отопрешься», прикрепление к жанровой традиции. Впрочем, согласно заголовку, все же именно Развивая, а не просто Окликая. Бродский создает виртуозную травестию на крыловский шедевр — и его аллегория меж двумя воронами, с одной стороны, и лирическим героем с героиней — с другой, выведена на поверхность и с горькой иронией закреплена в Пробегающем пейзаже, актуальном, прозаическом, конкретном:
Друг другу, так сказать, насупротив , контроль над телеграфом учредив в глуши, не помышляющей о бунте, они расположились над крыльцом, возвысясь над околицей белесой, над сосланным в изгнание певцом, над спутницей его длинноволосой.
Впрочем , кроме апелляции к крыловской басне есть тут и другой момент. У Бродского ворона — любимый автопортретный «двойник», сквозь который поэт шаржирует и свой нос-клюв, и грассирующую дикцию.
У Бродского, как и у Окуджавы, басенные персонажи преображаются в новом освещении и контексте. У обоих совсем по-разному, но с равно ярким эффектом получается самобытно-лирическая п а р о д и я на басню, имеющая целью не высмеять и не изничтожить «второй план». Нет, напротив. Интерес к оригиналу возрождается за счет плодотворного сдвига, и сквозь этот именно сдвиг автор новейший позволяет себе то самовыражение, которого он никогда не достиг бы, скажем, в элегии или в песне.
Лирическая пародия на басню предоставляет поэту интонации более парадоксальные, едкие, диковинные и психологически более точные, чем традиционная лирическая исповедь. Рождается жанровый сплав — басня-самовыражение или басня-признание…
Тут всплывает в памяти высказывание Потебни: он говорил, что басенные персонажи похожи на шахматные фигуры, которые на всякой доске одни и те же, но ходы и партии у талантливого шахматиста всегда небывалые. Именно новаторская постбасенная партия разыграна Окуджавой в стихотворении о кузнечике и сверчке — без названия, с изменчивым рефреном: «Намереваюсь! — кричал тот кузнечик. // — Может ли быть? — усмехался сверчок». От басни в этом стихотворении и парная аллегория, и печальная комедийность, и даже эпиграмматически заостренная концовка, которую в старину называли Шильце. «Мораль сей басни такова»: Кузнечик,
Гордый бессмертьем своим непреклонным, Мировоззреньем своим просветленным, скачет, куражится, ест за двоих. Но не молчит и сверчок тот бессонный. Все усмехается.
Что мы — для них?
Тонкий сарказм Окуджавы заключен в том, что оба персонажа мечутся меж печкой и лугом и что именно гордый и просветленный Роман тик с намерениями «ест за двоих». Кстати, в традиции крыловской басни и обязательный диалог зверушек или насекомых внутри стихотворного текста, что часто превращает ее в маленькую пьесу. Есть у Окуджавы и четверостишие, где басня скрещивается с эпиграммой.
Если иными словами — то эпиграммная концовка дана отдельно, а ведущая к ней басенная фабула словно бы оставлена в черновике.
Я жалею собак с нашей улицы: очень грустно сидеть на цепи… Все они белозубы и умницы, только им не хватает степи.
Здесь главная оппозиция — не собака и, скажем, волк, но рифмующиеся антонимы «цепь» и «степь» , олицетворяющие «рабство» и «волю»… В общем, если опять окликнуть Бродского с его «Почти элегией», то все эти стихотворения Окуджавы можно поименовать «Почти басня».
Вершиной же басенного начала у Окуджавы следует, безусловно, признать «Песенку про старого гусака», которая имеет точную дату . И дата говорит сама за себя: «Август 1968 года». Не надо пояснять: ввод наших танков в Прагу, наш позор и крах очередных либерально-оттепельных иллюзий. Напомню это сильнейшее стихотворение полностью:
Лежать бы гусаку в жаровне на боку, да, видимо, немного пофартило старику: не то чтобы хозяин пожалел его всерьез, а просто он гусятину назавтра перенес.
Но гусак перед строем гусиным ходит медленным шагом гусиным. Говорит им: «Вы видите сами — мы с хозяином стали друзьями!»
Старается гусак весь день и так и сяк, чтоб доказать собравшимся, что друг его — добряк. Но племя гусака прошло через века и знает, что жаровня не валяет дурака.
Пусть гусак перед строем гусиным машет крылышком псевдоорлиным, но племя гусака прошло через века и знает, что жаровня не валяет дурака.
Дата, повторяю, — Август 1968 года, и за «гусаком», безусловно, стоит Густав Гусак, — а впервые стихотворение напечатано в «Русской речи» в марте 1989 года. Обратим внимание на то, что первичный адрес «Гусака» и стоящая за ним «прототипическая реальность» за десятилетия расширились до философски универсального обобщения, вполне приложимого и к либеральным иллюзиям минувшего десятилетия, да и к новейшим тоже. Так всегда происходило и с шедеврами Крылова: кто вспомнит сейчас, что нестареющий «Квартет» высмеивает Государственный совет начала ХIХ столетия и что Медведь — это Аракчеев? «А вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь…» — это и о нас сегодняшних.
Так и либерал-гусак с псевдоорлиным крылышком, не подозревающий о том, что он — потенциальная гусятина для хозяина, с которым он, гусак, якобы подружился как с якобы добряком. «Но племя гусака прошло через века // и знает, что жаровня не валяет дурака…» Здесь мы видим и аллегорию, и философскую притчу, и живую трагикомедию вечно современных нравов. Странно: почему эта, такая самокритичная и такая жесткая басня Окуджавы никогда не поминается нашими политологами? Если бы ее прочли вслух, громко и вдумчиво, то фальшивый миф о том, что Окуджаве, дескать, импонировал союз интеллигенции с самодержцами от власти был бы разбит вчистую.
Ну, и под конец позволим себе, как встарой доброй басне, некоторый вывод. Вывод следующий. Когда архаические жанры мертвеют, то им нужна плодотворная встряска, осуществленная рукой свободного и смелого новатора.
Таковой встряске подверг Булат Окуджава и гимн, и романс, и оду, и — что мне кажется особенно интересным — совсем было усопшую басню.
«Скрипят на новый лад все перья золотые…» — написал Окуджава в начале 90-х, и эпитет «золотые» в этой строчке застенчиво кренится в сторону от металла к таланту: «золотой» здесь — Несравненный, прекрасный, драгоценный. Этими благодарными эпитетами я и завершу свои наблюдения над тем, как Булат Окуджава своим мощным новаторством традиционные жанры и формы российской словесности встряхивал и спасал от спячки.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)