Обет Кюхельбекера

Ч То, кажется, общего между французским поэтом первой половины XVII века Сирано де Бержераком, острословом, ловеласом, дуэлянтом, и русским пиитом немецкого происхождения Вильгельмом Кюхельбекером, родившимся на излете уже следующего, XVIII века? Общее есть. Ну, во-первых, оба сочиняли стихи.

Во-вторых, не чурались поединков. А в-третьих… В-третьих, оба — как бы это выразиться поделикатней? — не отличались красотой.

У француза был необыкновенных размеров нос, а русский поэт, будучи с малолетства тощим, вымахал чуть ли не до двух метров.

«Длинный до бесконечности, притом сухой и как-то странно извивавшийся всем телом, что и навлекло ему этикет «глиста», с эксцентрическим умом, с пылкими страстями, с необузданною вспыльчивостью, он, почти полупомешанный, всегда готов был на самые «курьезные» проделки и раз даже, ни с того ни с другого, попробовал утопиться, впрочем, именно в таком пруду, где нельзя бы было утонуть и мыши».

Так писал о бывшем товарище по Лицею барон Корф, а вот официальный, так сказать, портрет Кюхельбекера, появившийся в петербургских газетах 30 декабря 1825 года, через две недели после восстания декабристов, в коем Вильгельм,

как известно, принимал активное участие, а после ударился в бега и на него был объявлен розыск: «Росту высокого, сухощав, глаза навыкате, волосы коричневые, рот при разговоре кривится, бакенбарды не растут; борода мало зарастает, сутуловат и ходит немного искривившись».

Итак, оба — и Сирано, и Вильгельм — некрасивы, обоих вспыльчивость доводила до дуэли, оба слагали стихи, но главное, пожалуй, что объединяет французского поэта и поэта русского, — это уникальность их посмертной литературной судьбы: что тот, что другой стали знамениты не благодаря своим собственным сочинениям, а после публикаций сочинений о них. О Сирано де Бержераке написал комедию в стихах, точнее — «Героическую комедию», его соотечественник Эдмон Ростан, до сих пор с триумфом идущую на сценах многих театров мира, а Кюхельбекера вытащил из небытия великий литературовед и по совместительству романист Юрий Тынянов. Его книга «Кюхля» стала в свое время литературной сенсацией.

Так или иначе, но творения самих поэтов — как французского, так и русского — занимают читающую публику гораздо меньше, нежели произведения о них.

Декабрьские события 1825 года разделили жизнь Кюхельбекера на две почти равные части. Между тем в романе Тынянова из трех с половиной сотен страниц на вторую часть приходится лишь полсотни, не больше. Это несправедливо.

По насыщенности, и в первую очередь, разумеется, по насыщенности не событийной, а духовной, вторая половина жизни Вильгельма Карловича ничуть не уступает первой. Или даже превосходит. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать дневник Кюхельбекера, впервые изданный полностью почти через полтора века после смерти автора.

Это уникальное произведение. Вернее, не столько произведение, сколько документ — документ человеческого духа, мало что не сломленного годами одиночного заключения, а еще сумевшего реализовать себя в этих кошмарных условиях с такой полнотой, какой, может быть, не удалось бы достичь на свободе.

За годы заточения выучил несколько языков, и языки эти не лежали мертвым грузом, он читал на них, он переводил, он писал стихи и прозу, но это уже исключительно на русском, который был его родным языком ; он комментировал с пером в руке едва ли не всю современную изящную словесность, он участвовал в литературной полемике — правда, на страницах все того же своего необъятного дневника. Здесь же общался с оставшимися на воле друзьями, а это были лучшие умы России, и прежде всего — Пушкин, первое опубликованное стихотворение которого было обращено, кстати сказать, к Вильгельму Кюхельбекеру.

Называется стихотворение «К другу стихотворцу» и всем своим молодым, язвительным пафосом направлено на то, чтобы отговорить однокашника от занятий поэзией. Ничего, дескать, кроме страданий, нищеты и болезней, это не даст. Напротив:

Наполнит горечью всю чашу бытия, Покроет мраком жизнь и ввергнет в гроб тебя…

Правда, этих строк в «Вестнике Европы», где летом 1814 года появились пушкинские стихи, не было , но не беда: Кюхельбекер знал их наизусть. И чем дальше, тем больше убеждался на собственной шкуре в трагической верности заложенного в них пророчества. Однако, заживо похороненный в каменном мешке, неистовый Вильгельм ни секунды не помышлял о том, чтобы отказаться от своего жизненного предназначения, как он это предназначение понимал. Именно из этого каменного мешка, из жуткой одиночки, выпорхнули на волю в виде письма к племяннику сокровенные слова, которые можно смело начертать на любом поэтическом знамени:

«Признаюсь, если бы я, отказавшись от поэзии, мог купить этим отречением свободу, знатность, богатство, даю тебе слово честного человека, я бы не поколебался: горесть, неволя, бедность, болезни душевные и телесные с поэзиею я предпочел бы счастию без нее». И это не декларация — это обет, которому смешной и доверчивый, туговатый на ухо чудак Кюхля оставался верен до конца жизни. Последняя собственноручно сделанная им запись в дневнике — это стихи. «Участь русских поэтов» называются они, и надо ли говорить, сколь горькой виделась эта участь безвременно умиравшему «другу стихотворцу», — перекличка, диалог с первым появившимся в печати стихотворением Пушкина очевидны.

20 декабря 1835 года государственный преступник Кюхельбекер был освобожден из крепости и отправлен на «вечное поселение» в Сибирь. Спустя месяц он прибыл в город Баргузин, расположенный на притоке одноименной реки, впадающей в Байкал. Здесь жил его брат Михаил, тоже декабрист, а ныне поселенец.

Вильгельма он встретил без особого энтузиазма — своих забот полон рот, да еще голодные рты ребятишек. Ах, как далек был он теперь от бывшего лицеиста Кюхли, а тому, в свою очередь, куда ближе был другой его брат, духовный, по имени Александр. «Мой брат родной по музе, по судьбам», — писал, обращаясь к нему, Пушкин. То было почти десять лет назад, теперь же Александр Сергеевич просил в не дошедшем до нас письме к своему обретшему наконец свободу товарищу рассказать о себе как можно подробней. Кюхельбекер, уже отчаявшийся получить ответ на свое предыдущее послание, был слегка обескуражен:

«Ты хочешь, чтоб я тебе говорил о самом себе. Ныне мне это еще совершенно невозможно: в судьбе моей произошла такая огромная перемена, что и поныне душа не устоялась. Дышу чистым, свежим воздухом, иду куда хочу, не вижу ни друзей, ни конвоя, не слышу скрыпу замков, ни шепота часовых при смене: все это прекрасно, а между тем — поверишь ли? — порою жалею о своем уединении.

Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу».

Мы не знаем, дошло ли до адресата это письмо, но вот что осуществлявшее политический сыск Третье отделение с ним ознакомилось, и ознакомилось самым внимательным образом, — факт несомненный: именно в его архивах сохранилась копия письма. У Кюхельбекера есть замечательные стихи, некоторые из которых Корней Чуковский, который знал в этом толк, даже назвал однажды пушкинскими , но масса косноязычных, неуклюжих, неловких, как — невольно напрашивается сравнение — и он сам. Не зря о нем еще в Лицее ходило столько эпиграмм — озорник Пушкин даже составил из них небольшой сборничек, причем открыл его своим собственным ироническим шестистишием.

Тонкий критик, блестящий эрудит, Вильгельм читал замечательные лекции, но и тут его подстерегали конфузы. Вот как описывает очевидец один из них, случившийся в Париже : «Во время речи у него была привычка время от времени пить; в экстазе он схватил вместо стакана лампу, которая стояла перед ним, облил себя маслом, обжег себе стеклом от лампы руки. Он растерялся, очень испугался и упал наконец вниз со ступенек кафедры».

Случай, кажется, из ряда вон выходящий, анекдотичный — но нет, нечто подобное приключалось с Кюхлей на каждом шагу. Именно Кюхельбекер послужил в значительной степени прототипом Чацкого, то и дело, помним мы, попадающего при всем своем уме впросак.

Грибоедов был дружен с Вильгельмом и ценил его чрезвычайно высоко. «Хочу, — писал он его сестре, — побеседовать с Вами немного о человеке, который лучше меня во всех отношениях и который так дорог Вам, равно как и мне. Что поделывает любезный наш Вильгельм? Преследуемый несчастьем прежде, чем успел он насладиться теми немногими действительными удовольствиями, которые дает нам общество, гонимый и непонятый людьми, в то время как сам он всякому встречному отдается со всей прямотой, сердечностью и любовью… разве не должно бы все это привлечь к нему общую доброжелательность?»

Общую не привлекло, да и возможно ли подобное, но многие, и среди них самые выдающиеся люди эпохи, тянулись к нему всей душой.

И Так, что общего между французским поэтом Сирано де Бержераком и русским поэтом Кюхельбекером? Много чего, и смерть — ранняя, обусловленная внешними обстоятельствами смерть — в том числе. На француза однажды вечером свалилась балка, и удар был столь силен, что, проболев несколько месяцев, 36-летний Сирано умер.

А Кюхельбекер с женой и двумя детьми пересекал на утлом суденышке Байкал, и тут — также под вечер — налетела буря, хлынул дождь; кое-как высадились на островок, где, дрожа от холода, провели ужасную ночь. С молодости слабый здоровьем, Вильгельм простудился, заболел воспалением легких, которое перешло в чахотку, вскорости сведшую его — вкупе с другими хворями — в могилу.

Там — балка, здесь — Байкал…

Так что же общего между Сирано де Бержераком и Вильгельмом Кюхельбекером? Последний исчерпывающе ответил на этот вопрос — ответил в том самом стихотворении, которым завершается его поразительный дневник. Вот начало этого стихотворения, его первая строчка:

Горька судьба поэтов всех земель…