О романе «Преступление и наказание»

» Преступление и наказание» — один из самых серьезных, глубоких и оригинальных романов Достоевского. Вместе с тем это и один из наиболее удачных его романов. Но вместе с тем и недостатки художественного творчества Достоевского выступают в этом романе так же ярко, как сила и глубина его психологической наблюдательности.

Роман этот — история бедного, самолюбивого, неглупого и неподлого человека, с мыслию довольно пробужденною, с потребностью значительного дела и личного счастия и с разъедающим сознанием, что судьба, при обычных

условиях, не даст ему ни того, ни другого. Юноша этот, заточенный своим самолюбием бедняка, как в тюрьму, в свой душный чердак, на всяком шагу своей страстной молодой жизни испытывает тяжкие лишения и оскорбления, неразлучные с нищетою.

Он мечтал быть честным и полезным деятелем в обществе, он очень любил мать и сестру, переносящих бедность в далеком провинциальном углу, и надеялся, покончив свое образование в университете, переменить свою судьбу. Он так верил в себя, в будущее, в силу образования. Недаром же он допускал и мать, и сестру лишать себя последнего, чтобы помогать ему окончить курс в университете.

Он уверен

был, что сумеет скоро и сторицею вознаградить их. Но вот он на ногах — и нуждается все так же, нуждается еще более; мать и сестра по-прежнему жертвуют всем, и он по-прежнему вынужден принимать их жертвы.

Человек с здравым и практическим взглядом, конечно, перенес бы эту весьма естественную критическую минуту почти всякой начинающейся деятельности и, при крайней потребности в людях на родной Руси, разумеется, недолго бы дожидался какой-нибудь производительной работы.

Но герои Достоевского всегда раздраженные, всегда ипохондрики, всегда страдальцы. И его Раскольников отвечал бедности не спокойною борьбою, а только внутренним страданием. Автор мастерски изобразил чисто физическое влияние низенького, тесного и грязного чердака, в котором постоянно валялся на своей постели его раздраженный герой, на развитие в нем ипохондрии и, наконец, даже злобной мизантропии.

Там, среди желчных монологов с самим собою, которые занимают добрую часть романа, Раскольников решается переменить свою судьбу ловким убийством старой нравственно отвратительной ростовщицы, существование которой с самой снисходительной точки зрения могло быть только вредом для людей.

Необыкновенная тонкость и глубина психологического наблюдения обнаружена автором в каждой мелкой подробности, которыми он обставил подготовление и совершение этого убийства и которые наполняют всю первую часть из числа шести частей романа.

Можно сказать, что ничего подобного, по обстоятельности исследования и внутренней психической правде, не представляет наша литература в своих разнородных описаниях преступлений.

Так как убийство замышлялось и исполнилось Раскольниковым в одиночку и читатель в первой части романа почти не имеет дела ни с кем, кроме самого преступника, то вся характерная сила таланта Достоевского могла развернуться свободно в этом своего рода внутреннем дневнике Раскольникова. Оттого он производит здесь вполне цельное и вполне подавляющее впечатление. Вы словно сами сидите в нем, в его воспаленном и смущенном мозгу, тревожно бредите с ним на его одинокой постели, трусливо крадетесь с ним за топором в конурку дворника, делаетесь вместе с ним обезумевшим автоматом-убийцею в роковых темных комнатках старой ростовщицы.

Что автор действительно горько и тяжело пережил на самом себе последовательные ощущения своего героя, что он действительно передумал и выстрадал всем своим существом каждый оттенок мысли Раскольникова, когда писал эти замечательные страницы, — в этом сомневаться невозможно. Только такое всецелое перенесение себя в душу своего героя в состоянии было дать такое удивительно правдивое и удивительно выразительное изображение.

Эта инстинктивная «проба» предстоявшего, но еще далеко не решенного убийства, которою начинается Роман; это что-то роковое, словно вне человека стоящее, что непобедимо толкает его волю туда, против чего она упирается, эта нераспутываемая сложность побуждений, ужасающих и влекущих, — переданы автором с неподражаемым правдоподобием.

«Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он Предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совершенно не вчерашняя.

Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечта, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову и потемнело в глазах».

Автор не назвал вам этой мысли, не объяснил ничего, но не правда ли, читатель, на вас пахнуло холодом ужаса, как от чего-то невыразимо страстного, что неминуемо готовилось впереди словно без воли и ведома человека?

То же необъяснимое ощущение своей роковой зависимости от чего-то, что зрело само собою в душе Раскольникова, против чего он напрасно боролся и чего он трепетал, с необыкновенною меткостью и тонкостью наблюдения схвачено автором в другой сцене, когда смущенный духом Раскольников отправлялся, как бы инстинктивно отыскивая помощи против самого себя, к университетскому товарищу своему Разумихину.

«»Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… Но не теперь.. Я к нему… на другой день после того пойду, тогда уже То будет кончено и когда все по-новому пойдет…»

И вдруг он опомнился.

«После Того, — вскрикнул он, срываясь со скамейки, — да разве То будет? Неужели в самом деле будет?»

Он бросил скамейку и пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца»…

Вот как рисует автор душевное состояние Раскольникова, уже спрятавшего под платье топор и собравшегося идти на убийство.

Его решения «имели одно странное свойство: чем окончательнее они становились, тем безобразнее, нелепее тотчас же становились и в его глазах. Несмотря на всю мучительную внутреннюю борьбу свою, он никогда, ни на одно мгновение не мог уверовать в исполнимость своих замыслов во все это время.

И если б даже случилось когда-нибудь так, что уже все до последней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего как от нелепости, чудовищности и невозможности. Но неразрешенных пунктов и сомнений оставалась еще целая бездна.

Никак он не мог, например, вообразить себе, что когда-нибудь он кончит думать, встанет — и просто пойдет Туда. Даже недавнюю Пробу свою… он только Пробовал было сделать, но далеко не взаправду, а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал в остервенении на самого себя. А между тем, казалось бы, весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений.

Но в последнем случае он просто не верил себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому. Последний же день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собою, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать».

Но если автору удалось так живо изобразить подготовительный процесс преступления, то психология преступника по совершении злодеяния исследована им еще с большим мастерством, с еще более животрепещущею правдою.

Нетрудно заметить, что автора гораздо более интересовала эта вторая часть его замысла, то есть не само преступление, а его «наказание»; ему он посвящает пять частей романа, а «преступлению» только одну первую. Да это и вполне естественно.

Все, что относится до внутреннего настроения, до действий самого Раскольникова, то захватывает глубоко читателя и уносит его за собою во все замысловатые изгибы мрачного душевного лабиринта преступников. Читателю делается порою так же невыносимо тяжко, как, вероятно, было самому Раскольникову. Он переживает вместе с ним все подавляющие страдания его духа; вместе с ним мучается на каждом шагу подозрительностью, страхом, внутренним унижением и, сильнее всего, сознанием бесплодности совершенного злодеяния.

Вместе с ним он бредит наяву и обращает свой сон в ряд невыносимо тяжелых размышлений, мечтаний. Вместе с ним он проникается все более и более не раскаянием в преступлении, не сокрушением о погубленной нравственной чистоте человека, а злобною ненавистью к людям, которые делают преступника чужим среди себя, от которых он отпадает помимо своей воли, которые, несомненно, извергнут его из своей среды, как вредную гадину, но которые в сущности не лучше его, Раскольникова, — он в это твердо верил…

Мучения Раскольникова начинаются уже в первый вечер после убийства; его подавляет тупым ужасом масса награбленных у старухи вещей, которых он не знает куда спрятать, которые всюду торчат живыми уликами злодейства. Он весь в крови, весь чердачок его полон поличного, а его уже жжет внутренняя лихорадка. Среди леденящего озноба «долго, несколько часов ему все еще мерещилось порывами, что вот бы, сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтобы уж с глаз долой, поскорей, поскорей! Он порывался с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог…»

Всякий случайный приход, всякий пристальный взгляд, всякое сказанное ему слово кажутся ему угрозою, подозрением, обличением.

Награбленные вещи он закопал, Бог знает, где, и даже помыслить не может, чтобы ими воспользоваться. Они словно обжигают ему не только руки, но самую мысль. Он ненавидит их, он считает их своими смертельными врагами, предназначенными к его погибели.

Иногда ему во сне представится целая сложная и яркая сцена, как приходит в Дом полиция, всех опрашивает и осматривает, поднимает шум, бьет хозяйку.

Он вскакивает в ужасе.

«- Настасья, за что били хозяйку?

Она пристально на него посмотрела.

— Кто бил хозяйку?

— Сейчас… полчаса назад, Илья Петрович, надзирателя помощник, на лестнице… За что он ее так избил? и… зачем приходил?..

Настасья молча и нахмурившись его рассматривала и долго так смотрела. Ему очень неприятно стало от этого рассматривания, даже страшно.

— Настасья, что же ты молчишь? — робко проговорил он наконец слабым голосом.

— Это кровь, — отвечала она наконец, тихо и как будто про себя говоря.

— Кровь!.. какая кровь? — бормотал он, бледнея и отодвигаясь к стене.

— Никто хозяйку не бил, — проговорила она опять строгим и решительным голосом.

Он смотрел на нее, едва дыша.

— Я сам слышал… я не спал… я сидел, — еще робче проговорил он. — Я долго слушал… приходил надзирателя помощник… на лестницу все сбежались, из всех квартир…

— Никто не приходил. А это кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уже печенками запекаться начнет, тут и начнет мерещиться…».

Раскольников проводит дома время в этом полусонном, полугорячечном состоянии.

Иной раз ему казалось, что он уже с месяц лежит; в другой раз, что все тот же день идет.

«Но О том, о том он совершенно забыл; Зато ежеминутно помнил, что о чем-то забыл, чего нельзя забывать «.

Когда кончаются мучения этого болезненного состояния, Раскольникову делается не легче.

Он носит в себе какую-то страшную тягость, которая нигде не оставляет его ни на одно мгновение, которую он обязан носить вечно, но которой другие люди не должны даже подозревать. Эта роковая тягость для него хуже смерти; эта внутренняя неволя обиднее всякой внешней неволи; но возмутиться против нее он не смеет: возмущение — его погибель.

По временам это сознание своей унизительной зависимости от самого ничтожного человека, от самого ничтожного случая доводит Раскольникова до решимости все открыть и покончить одним ударом с своим нравственным рабством. Ему до такой степени делается отвратительно всех бояться, все подозревать, трепетать каждого намека, что на него иногда нападает неудержимая потребность подразнить своих преследователей, смело вызвать их на бой, стряхнуть те постыдные оковы, под которыми стонет свобода его духа, — что бы потом ни вышло из этого.

Неизвестность, неясность будущего гнетет его хуже, чем раз подписанный приговор.

В этом отношении сцена в трактире, где Раскольников, с жутким ознобом внутри, дразнит полицейского сыщика откровенным признанием того, как следует совершать преступления и как бы он сам совершал их, достигает изумительной психологической тонкости и вместе оригинальности.

«- Вы сумасшедший! — выговорил… Заметов почему-то тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова.

У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах; вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!

— А что если это я старуху и Лизавету убил? — проговорил он вдруг и опомнился.

Заметов дико поглядел на него и побледнел, как скатерть. Лицо его искривилось улыбкою.

— Да разве это возможно? — проговорил он едва слышно.

Раскольников злобно взглянул на него.

— Признайтесь, что вы поверили? Да? Ведь да?»

Поразив своего собеседника этой ужасною шуткою, через минуту он «вышел, весь дрожа от какого-то истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый».

Но эти истерические припадки нетерпения и страха только все более выдавали тайну Раскольникова тому беспощадному глазу, который следил, не отступая, за малейшим его шагом.

В романе выведен специалист и виртуоз следственных дел Порфирий Петрович, который с наслаждением артиста и с систематичностью ученого психолога погружается в интересные казусы преступлений. Автор сильно шаржировал этот характер и сообщил ему складку некоторой мелодраматической выдумки; он уж слишком пространно и глубокомысленно рассуждает и относится к своим «пациентам», слишком не похоже на то, как это бывает в житейской действительности. Его немного жестокая игра с заподозренным преступником, напоминающая игру кошки с мышью, кажется иногда малоестественной и почти всегда ненужною.

Тем не менее его разговоры, взгляды, самый вид его производят на Раскольникова такое же подавляющее влияние, какое леденящий взгляд боа и его разинутая пасть производят на трепещущего перед ним кролика. Фигура Порфирия Петровича имеет нечто общее с Жавером, известным героем в «Les miserables»

1 звезда2 звезды3 звезды4 звезды5 звезд (1 votes, average: 5,00 out of 5)


Сейчас вы читаете: О романе «Преступление и наказание»