Некоторые мысли о сущности басни
Если оставить в стороне схоластические рассуждения о «драматическом» роде басен, идею, которая Хвостову казалась оригинальной и плодотворной, то увидим, что по существу он отстаивает сугубо моралистическое направление в басне. «Урок есть в басенке начало и конец», «Смотри, чтоб выходил из притчи нам урок», «А наставление — твое прямое дело» — трижды повторил Хвостов в кратком послании «О притчах». Отстаивая этот архаический идеал, ему приходится обращаться к первоисточникам жанра. Образцом оказывается Эзоп, который
Великому Лафонтену была присуща излишняя пылкость воображения, которая у продолжателей превратилась в «смежный сему порок — пустословие».
Требование точной моральной оценки распространяется и на сказку. Если осуждается за то, что в ней нравоучение принесено к жертву остроумию, то «сладко писанные» Лафонтена прямо предаются анафеме, как послужившие к растлению нравов. Впрочем, существование сказки признается Хвостовым, но в качестве жанра
Некоторую ценность представляют лишь сочинения, подобные сказкам самого Хвостова: они имеют «свою цель», нравоучение, и совсем противоположны почерпнутым из Боккаччо сказкам Лафонтена.
При кажущейся наивности рассуждения Хвостова вполне последовательны. Он требует от баснописца «посрамить порок и возвеличить добродетель». Поэтому басня должна отличаться логической четкостью построения, басенные персонажи олицетворяют человеческие свойства или определенные типы людей.
Эта сложившаяся система не должна нарушаться, так как «неограниченное распространение прав иносказательного рода может оный совершенно уничтожить».15 Волк в басне — это «человек сильный и злой». Сила басни заключается в том, что достаточно сказать «полк»-и все понимают: речь идет о притеснителе невинной кротости. Волка нельзя изображать хитрецом, простофилей и т. п., ибо это нарушит убедительность нравоучения.
Слог басни прост и лишен прикрас; все слова должны клониться «к показанию той истины, которую сочинитель избрал себе предметом».
Современники много смеялись над несообразностью хвостов-ских басен со здравым смыслом и естественной историей . Объяснение подобных нелепостей кроется не только в бездарности «российского Эзопа». Для его теории басни это были второстепенные детали. В «Некоторых мыслях о сущности басни» встречается и такая: «Можно знать Натуральную историю, быть Бюффоном и погрешить против нравственности естественной».
Таким образом, «правдоподобие», по убеждению Хвостова, было не более чем соответствие замысла тем представлениям о человеческой природе и отношениях, которые считались естественными и общепринятыми. Поэтому » «осмеяние» Лафонтена с этой точки зрения была прелестной и освященной временем нелепостью, которую «должно допустить единственно для нравоучения, из иносказания извлекаемого».
Хвостов уверял, что основным условием басни является «действие», т. е. сюжет ее должен изображать происшествие. Но полезное нравоучение искупало и отсутствие действия. Поместив в собрание басен переложение, Хвостов сопроводил его примечанием: «Басня сия хотя без действия, имеет прекрасную цель, и вымысел затейливо делает справедливую похвалу трудолюбию».
Послание «О притчах» написано между 1808 и 1813 г. в форме дополнения к «Искусству поэзии» Буало, который не коснулся законов этого жанра. Как мы видели, Хвостов не принял ни одного из общепризнанных новшеств в практике баснопйсанйя. Более того, рассуждения о «постороннем витийстве», «острых словах» и замечание, что лучше бы сочинители умничали не в баснях, а в обществах своих приятелей, несомненно метили в Дмитриева и его последователей.
Из образцовых русских баснописцев здесь были названы только Сумароков и Хемницер и не упомянут ни один из здравствующих писателей. Между тем уже в 1811 г. однофамилец графа Хвостова и тоже член «Беседы», А. С. Хвостов, произнося речь на одном из публичных заседаний и перечисляя поэтов, которым удалось «не исковеркать Эзопа» на русском языке, присоединил к этим двум именам и Дмитриева.
В противопоставлении современной басни и басни XVIII в. Хвостов не был одинок. Сумарокова поднимал на щит также А. Шишков. В 1805 г. в заметке «О звукоподражании» он воспользовался его басней «Солнце и Лягушки», во вступительной речи при открытии «Беседы» процитировал «Справку», в «Сочинениях и переводах» Российской академии, находившихся под его редакцией, было напечатано похвальное слово Сумарокову, произнесенное И. А. Дмитревским.18 Но особый интерес представляет «Сравпение Сумарокова с Лафонтеном», появившееся в «Драматическом вестнике» 1808 г.
Титул «русского Лафонтена» к этому времен окончательно перешел к Дмитриеву, что вынуждены были признать даже литературные архаисты. Любопытна уклончивая формулировка С. Глинки в рецензии 1810 г. на «Сочинения» Дмитриева. Называя Дмитриева «совместимом» Лафонтена, он оговаривается, что этим никак не желает унизить Сумарокова. На фоне всеобщего признания басен Дмитриева выступление Шишкова с апологией Сумарокова прозвучало как непримиримый протест против произведенной переоценки ценностей. «Лафонтен между своими единоземцами и между нами бессмертен.
Сумароков час от часу становится неизвестное, — так начинал он свою статью. — Скажут: сие от того, что достоинства их весьма различны… Это мы от многих умников слышим, но не видим доказательства». Сравнительный анализ пяти притч клонился к тому, чтобы показать, как во многих местах Сумароков превосходит Лафонтена в краткости, точности и соответствии выражений изображаемым предметам.
В некоторых случаях Шишков подчеркнул более серьезный и нравственный взгляд русского баснописца на вещи.
Шишков не говорит о правилах басни в целом. О его общих требованиях к жанру можно судить только гипотетически.
В основе статьи, как это видно уже из заглавия, лежит молчаливое убеждение ее автора, что античная басня является идеальным прообразом новейшей. Шишков не хочет замечать, что Сумароков в баснях на традиционные сюжеты шел не от эзоповских сборников, а непосредственно от Лафонтена. В его интерпретации оба баснописца равно исходили из единого образца, соревнуясь с ним. Достоинства, которые он обнаруживает у Сумарокова, относятся как раз к басне эзоповского типа, как ее понимали к XVIII в.: иносказательность, краткость, ясность, поучительность.
О этом отношении Шишков стоит на одних позициях с Хвостовым.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)