Эволюция басни
Основа рассуждений — тезис о природном «гении» Лафонтена, который ускользает от критического анализа, поскольку его обладатель не является последователем нормативного стиля, а создал свой собственный, оригинальный и неподражаемый. Это искусство рассказывать проявилось и в шуточной сказке и в моральном апологе, не отменив серьезных целей последнего. Идеи Лафонтена «простирались на предметы, которые весьма много занимали философов и политиков того века», и его здравый рассудок предвосхитил те полезные истины, которые во времена
Только ум этот скрывался под постоянным покровом добродушия.
Творчество Лафонтена стояло и в центре рассуждения о басне, появившегося в «Чтении для вкуса, разума и чувствований», одном из первых сентиментальных журналов.8 Рассматривая басню как «умягченную сатиру», укрывающую «огорчительные наставления» под «забавным вымыслом», автор статьи подводил творчество Лафонтена под теорию «рабского происхождения» басни: робость характера Лафонтена играла такую же роль, как для Эзопа его рабское положение. Оба великих баснописца были нравоучителями
Ла-Мотт — это острый, но высокомерный ум; отсюда поразительнейшие недостатки его басен:- «густомысленные и докторские к ним вступления и заключения», в которых после «длинных правил академика осел, мышь и кролик некстати прибавляют свои».
Особое свойство басни заключается в том, что она на конкретном примере предлагает общее решение какой-то этической проблемы или изображает характерные отношения между людьми. Сюжетика басни подвержена постоянному обновлению, хотя в массе традиционных сюжетов оно не так заметно, как подобный процесс в других жанрах. Положенные в основу басни случай, анекдотическая ситуация могут быть и не традиционными, нейтрально-случайными. Сюжетное стихотворение превращается в басню тогда, когда сюжет обобщается до символа определенных жизненных отношений. Даже развертывая широкоупотребительный сюжет, писатель не ограничивается новой стилистической интерпретацией старых истин.
Создание басни всегда связано с новым осмыслением или новой интерпретацией сюжета.
При сравнительной общности сюжетики сатирическая определенность и решительность суждений уже у современников Сумарокова сменились скептическим философским раздумьем. Оптимизм первых русских просветителей, возлагавших надежды на исправление общества 6 помощью сатиры, довольно быстро иссяк. Практические результаты сатирических выступлений 60-х годов оказались неощутимыми. Произносить приговор пороку, человеческой глупости и неразумному устройству жизни было нетрудно, если точно знать, какое место занимают все эти вещи на шкале общественных ценностей.
Разочарование, последовавшее за общественным подъемом 60-х годов, привело к смещению интереса в сферу личной этики, и несомненно, что развитие психологизма и личностного начала в литературе было связано с этими процессами.
В басне кроме традиционных персонажей, олицетворяющих человеческие качества, есть еще одно действующее лицо.
Этот обязательный персонаж не всегда появляется на сцене, но присутствие его неизменно ощутимо. Это рассказчик, истолкователь смысла рассказанного сюжета, формулирующий моральный вывод, нравоучение. Его образ, который слагается в сознании читателя из совокупности интерпретаций рассказанных сюжетов, легко ассоциируется с самим баснописцем. Реформа басни, произведенная Лафонтеном, заключалась в придании басенной философии личностной окраски, которая почти не ощущалась в античной и средневековой басне, особенно читателем нового времени.
По сути дела то, что имеют в виду, когда говорят о появлении в его баснях «образа рассказчика», является констатацией этого факта. Рассказчик был моментально идентифицирован с самим автором так же, как его взгляды отождествлялись с гедонистической философией Лафонтена. Жизнь Лафонтена, как и личность Крылова впоследствии, стала объясняться по сборникам его басен.
Отзвуки этого литературного образа, как мы указали, встречаются при первых упоминаниях о Лафонтене в России. Ближе к эпохе Крылова в русской печати появляются достаточно подробные его жизнеописания, построенные на такой интерпретации.
Лафонтен в России считался образцовым баснописцем на протяжении всего XVIII века. Имя «русского Лафонтена» прилагалось последовательно к Сумарокову, Хемницеру, Дмитриеву, Крылову. В одних случаях это не означало ничего, кроме высокой похвалы.
Но творчество Хемницера и его личность уже прямо ассоциировались с Лафонтеном. Хотя в ранних сатирах Хемницер был учеником Сумарокова, литературная эволюция его в 70-е годы показывает, что он чувствовал, как меняются веяния и изживает себя прямая нравоучительность. Если Сумароков судит своих персонажей от собственного лица, то скепсис мысли — имеешь ли ты право судить и выносить приговор — проходит через все басни Хемницера. Ощущение просветителей, что философы должны учить, ибо они знают истину, метафизическая мысль, что поучать не только право, но и обязанность развитого интеллекта, по-видимому, была тягостна Хемницеру. Роль и место нравоучения в его баснях были минимальны, и оно заключается, как правило, всего лишь в констатации некоторых печальных истин.
Басня Хемницера отличается подчеркнуто сдержанным, объективным, несатирическим тоном.
Личное, лирическое начало стало основной чертой басни Дмитриева. «Философичность», а не нравоучительность басен Дмитриева особо подчеркнул П. А. Вяземский в статье 1823 года. Однако ни он, ни другие критики не отметили, вероятно из-за очевидной принадлежности Дмитриева к сентиментальной школе, подчеркнутое авторское «я» и ненавязчивую манеру собеседования с читателем. В тех случаях, когда у Дмитриева басня сопровождается «моралью», краткое резюме баснописца иногда перерастает в своеобразное лирическое отступление . Там же, где он не удаляется столь явно от традиционных форм, «мораль» оказывается всего лишь отражением личного опыта рассказчика.
Прямым отражением такого взгляда являлась, например, басня Дмитриева «Мудрец и поселянин». Противоречие между дидактическим свойством жанра и «философией счастья» с ее культом дружбы, любви и умеренности разрешилось у Дмитриева путем явного уменьшения роли моралистического элемента. В его интерпретации любой сюжет не локализуется жесткой моралью. Показательно, что Дмитриев никогда не начинает басню с нравоучения, хотя поэтика и традиция допускали его помещение равно и конце — и в начале.
Обращаясь к традиционным сюжетам, Дмитриев также избегает нравоучения: более половины басен его не имеют. Центр тяжести переносится на сам рассказ. В этом отношении характерно, что сказки Дмитриева были чуть ли не популярнее его басен.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)