Во время создания стихотворений, вошедших во «Второе рождение», интерес Пастернака к морфологическим построениям Шпенглера мог сочетаться с интересом к «Морфологии сказки» В. Я. Проппа, вышедшей в 1928 году. В свою очередь на морфологический подход Шпенглера и Проппа сильнейшее влияние оказали идеи И. В. Гете, на что оба прямо указывали в своих книгах.
Возможно, именно эти мощные влияния (в ряду других факторов) помешали Пастернаку завершить работу над прозой 30-х, которая не в полной мере соответствовала его находившимся в процессе
становления представлениям об актуальности прозы и ее художественном соответствии культурологическим моделям современников. Работа Пастернака над переводом «Фауста», происходившая одновременно с созданием «Доктора Живаго», предстает, таким образом, обращением (после чтения Шпенглера и Проппа) к первоисточнику идеи всеобщего морфологизма и катализатором, завершившим формирование историософии, выраженной в «Докторе Живаго». По сравнению со Шпенглером и Проппом Пастернак применил эти идеи художественно, подобно автору «Фауста», но не поэтически, а прозаически.
Влияние статьи А. Блока «Крушение
гуманизма» в «Истории» и «Втором рождении» не так обширно, как влияние Шпенглера, но не менее весомо. Говоря об ужасных преследованиях представителей культуры представителями цивилизации, Блок объяснял их «действительной опасностью для цивилизации», которую несет «великое искусство XIX века». Конкретизация этого тезиса могла резонировать для Пастернака с «Повестью.»: «Эти уютные романы Диккенса — очень странный и взрывчатый матерьял; мне случалось ощущать при чтении Диккенса ужас, равного которому не внушает и сам Э. По».21 С идеями Шпенглера о соотношении природы и истории перекликается указание Блока на то, что «один из основных мотивов всякой революции — мотив возвращения к природе; этот мотив всегда перетолковывается ложно; его силу пытается использовать цивилизация; она ищет, как бы пустить его воду на свое колесо; но мотив этот — ночной и бредовый мотив; для всякой цивилизации он — мотив похоронный; он напоминает о верности иному музыкальному времени, о том, что жизнь природы измеряется не так, как жизнь отдельного человека или отдельной эпохи; о том, что ледники и вулканы спят тысячелетиями, прежде чем проснуться и разбушеваться потоками водной и огненной стихии».
Из Блока в «Историю» попали похоронное настроение, мотив сна, обыгранное противопоставление культуры и цивилизации. Из Шпенглера — аналогичное «закатное» настроение, переиначенное сопоставление природы и истории. Из Диккенса — исторические аллегории, образы главных «персонажей».
Два из трех претекстов, выявленных нами в «Истории», присутствуют во «Втором рождении». По-видимому, в этой книге есть и следы «Повести.». Во всяком случае, отъезды на Кавказ, в Киев и жизнь там могли ассоциироваться у Пастернака с поездками и жизнью в Лондоне и Париже героев Диккенса. Заметим попутно, что это же направление мысли подготовило и метаисторический морфологизм Даниила Андреева.
