Отъезды Дарнея и Юрия Живаго
В революционном Париже толпы разъяренных женщин бегут, чтобы устроить кровавую расправу Фулону, «который говорил людям, подыхающим с голоду: «Жрите траву!» (с. 267), — в «Докторе Живаго» обезумевшие от страха и пережитых ужасов женщины бегут от белых через леса в партизанский отряд Ливерия, а кровавую расправу белые устраивают над дезертиром, перебежавшим к красным.
В ратуше, где идет разбирательство по делу Фулона, мадам Дефарж отпускает словечки, которые тут же подхватываются народной толпой, но автор их не приводит. Аналогично
Если у Диккенса характеристики революции, аристократии, народа подаются как диагноз, поставленный происходящему, то в «Докторе Живаго», напротив, автор избегает такой прямолинейности в оценках, в частности потому, что оценки эти уже даны давным-давно, и герои, читающие роман Диккенса, понимают события действительности как повторение цикла революционного безумия. В «Докторе Живаго», как и в «Повести.», значимо отсутствует пересказ «официальных» событий революции, так как, с одной стороны, они общеизвестны, с другой — их общеизвестность становится таковой благодаря работе пропагандистской машины власти и, следовательно, не подтверждается личным опытом героев.
Письмо «бывшему маркизу» Эвремонду арестованного управляющего Габелля с просьбой о помощи служит поводом для отъезда Дарнея во Францию. Семья Громеко — Живаго едет на Урал, где живет управляющий Крюгеров Микулицын. Едет не для того, чтобы помочь кому-то, а чтобы самим «на земле посидеть», поскольку «нельзя же погибать так покорно, по-бараньи» (III, 207). С письмом Габелля соотносится и письмо Тони доктору в Юрятин, в котором она не просит его приехать, но, напротив, прощается и по принуждению уезжает с семьей сама. Мысли Дарнея о Франции, об отказе от наследства, о своем давнишнем желании довести задуманное в отношении своей собственности до конца, об упущенном времени отражаются в «Докторе Живаго» в той или иной вариации в эпизодах, рисующих пребывание доктора где-либо накануне отправки.
Отметим, что отправка Юрия Живаго на первую мировую войну и пребывание там, а также попадание к партизанам и жизнь в плену у них предстают аналогами соответственно первой (в тексте «Повести.») поездки Дарнея во Францию, где он имел разговор с дядей, и второй поездки на выручку Габеллю и для того, чтобы «удержать народ», «прекратить это кровопролитие» (с. 290). Но если Дарней всякий раз едет по собственной воле, то Юрий Живаго — вынужденно. Дарней даже решает не говорить Люси и ее отцу о своем отъезде во Францию — так же вплоть до самого отъезда не говорит Ларе о том, что уезжает на войну, Антипов-Стрельников; а Тоня и ее отец убеждают Юрия Живаго в необходимости ехать на Урал из революционной Москвы.
Дарней перед отъездом «написал два прочувствованных письма — одно Люси, в котором он объяснял ей, что не может пренебречь долгом, и вынужден поехать в Париж, и, подробно излагая обстоятельства дела, убедительно доказывал ей, что ему не грозит никакая опасность; второе письмо — доктору, где он повторял то же самое, уверяя, что за него нечего беспокоиться, и поручал Люси и малютку его попечению» (с. 292). Сравним это написание и отправку писем с тем, что на третий день после «исчезновения» Юрия Живаго в комнату в Камергерском «Марина, Гордон и Дудоров в разные часы получили по письму от Юрия Андреевича. Они были полны сожалений по поводу доставленных им тревог и страхов.
Он умолял простить его и успокоиться и всем, что есть святого, заклинал их прекратить его розыски, которые все равно ни к чему не приведут. Гордона он предуведомлял в письме, что переводит на его имя деньги для Марины» (III, 478). Однако состояние Дарнея перед отъездом соотносится, прежде всего, с пребыванием Юрия Живаго дома в Варыкино после того, как у него сложились близкие отношения с Ларой, и перед попаданием к партизанам. Но если здесь перекличка текстов явная, то в других параллельных ситуациях, например, после «исчезновения» в комнату в Камергерском, она завуалирована. Дарнею «тяжко было весь следующий день, впервые за всю их совместную жизнь, держать от них что-то в тайне, тяжко было сознавать, что он обманывает их, и они ничего не подозревают.
Но всякий раз, когда взгляд его с нежностью устремлялся на жену, поглощенную мирными домашними делами, такую спокойную и счастливую в своем неведении, он укреплялся в своем решении не говорить ей ничего (как ни хотелось ему довериться ей и как ни странно было отстраняться от ее помощи и участия), и так незаметно промелькнул день» (с. 292 — 293). Юрий Живаго «дома в родном кругу чувствовал себя неуличенным преступником. Неведение домашних, их привычная приветливость убивали его. В разгаре общей беседы он вдруг вспоминал о своей вине, цепенел и переставал слышать что-либо кругом и понимать. Если это случалось за столом, проглоченный кусок застревал в горле у него, он откладывал ложку в сторону, отодвигал тарелку. Слезы душили его. «Что с тобой? — недоумевала Тоня. — Ты, наверное, узнал в городе что-нибудь нехорошее?» (III, 300).
Отъезд Дарнея под вечер, когда после прощания он «вышел с тяжелым сердцем на улицу в тяжко нависший серый холодный туман» (с. 293), трансформировался в «Докторе Живаго» не только в ситуации отъезда героев, например Антипова-Стрельникова, который в «ясную осеннюю ночь с морозом» выходит из дому в Юрятине и принимает решение уйти на войну (III, 108 — 110), или Лары с Комаровским, когда Юрий Живаго идет распрягать лошадь, но и в сцены приезда, например возвращения Юрия Живаго из Мелюзеева, когда перед встречей с сыном он стоит при свете луны в бывшей кладовой Анны Ивановны (III, 171 — 172).
(1 votes, average: 5,00 out of 5)