Время и место
Иллюстрация художника Алексея Лаптева к «Мертвым душам».
«Мертвые души» — плод вымысла, но и они выстроены с соблюдением реальности места и времени.
Так в какое время происходят события поэмы?
Автор в определении исторического фона не так точен, как в определении ее географии. «Мертвые души» были начаты в Петербурге, в конце 1835-го и первые месяцы 1836 года. Мысли Гоголя тогда были заняты «Ревизором» и сотрудничеством в журнале Пушкина «Современник».
Роман о Чичикове обрел завязку на русском берегу. Продолжил
История, описанная здесь, происходит «вскоре после достославного изгнания французов». Наличие аллюзий, связанных с Бонапартом, с памятью о войне 1812-1814 годов, которые рассыпаны по поэме, говорят в пользу этой датировки.
Скорей всего, это годы, предшествующие смерти Наполеона, 1814-1820-е, поскольку Наполеон в «Мертвых душах» жив.
Жители города N не могут не знать о его смерти, ибо выписывают и читают газеты. Конечно, их фантазия в состоянии превзойти действительность, как случается это с капитаном Копейкиным,
Впрочем, даже если Наполеон официально и был признан умершим, он, как и Александр I, чью смерть сопровождали слухи, мог раствориться в неизвестности. В том числе и бежать с острова Святой Елены.
По слухам, перешедшим в разряд мифа, Александр I не умер, а оставил трон и пустился в странствие по России в облике старца. Почему таким же скитальцем после 1821 года не мог стать Наполеон?
В поэме есть указание на событие, имевшее место позже 1821 года, — на эпидемию, скосившую в энской губернии, находившейся в центре России , множество крестьян. То была эпидемия холеры, свирепствовавшая в Петербурге, в Москве и вблизи них.
И Гоголя она застала в Павловске и в Петербурге.
Упоминание об эпидемии относится ко времени, когда Чичикову пришла в голову идея о покупке «мертвых душ». «А теперь же время удобное, — сказал он себе, — недавно была эпидемия, народу вымерло, слава Богу, немало».
Выходит, что поэма начинается во времена, последовавшие за 1831 годом. Но на более ранний срок указывает факт присутствия в ней «греческой темы».
Портреты героев греческой революции 1821-1829 годов, висящие у Собакевича, «отчасти греческое имя», данное одному из сыновей Манилова, и, наконец, явление во втором томе человека с греческой фамилией Костанжогло — тому доказательство.
В конце двадцатых годов Россия знала имена Александра и Дмитрия Ипсиланти. Александр Ипсиланти, русский офицер, в 1821 году поднял восстание в Молдове. Дмитрий Ипсиланти, генерал-майор русской армии, воевавший против Наполеона, был в 1822 году избран председателем Законодательного корпуса Греции.
Гоголь не упоминает их в «Мертвых душах», но эхо событий, случившихся в Греции, докатилось и до тех мест, где проживают Манилов и Собакевич.
Картина, висящая на стене в доме Плюшкина , тоже указывает на время. Треугольные шляпы входили в обмундирование русской армии до 1833 года. Чичиков возит с собою календарь, но год, к которому тот относится, неизвестен.
Во втором томе у Павла Ивановича «новый календарь», но опять-таки время, проставленное в нем, не уточняется.
Гоголь как поэт предпочитает в этих вопросах уклончивость. На чичиковских «крепостях» большими буквами выставлено: «тысяча восемьсот такого-то года».
И — все.
Так что, с одной стороны, греческие революционеры и близость эпохи Наполеона, с другой — явные приметы тридцатых годов. Разночтения в датировке событий еще отчетливей бросаются в глаза во втором томе.
В первом на Чичикове фрак «брусничного цвета с искрой», во втором его сменяет фрак «наваринского дыма с пламенем». Наваринское сражение, как мы уже отметили, произошло в 1827 году.
Стало быть, «продолжение истории Чичикова» не может происходить до наваринской битвы и относится к эпохе, когда слово «Наварин» вошло в обиходную речь.
Во втором томе, который Гоголь писал в 1845-1851 годах, исторический фон меняется. Здесь, правда, есть оговорка, что «распорядилась холера», но это холера, посетившая Россию в 1848 году. Вернувшись на родину, Гоголь застал ее на Полтавщине.
К сороковым годам относится и то место, где говорится о «филантропическом обществе», в которое был замешан Тентетников. «Надобно сказать, что в молодости своей он был замешан в одно неразумное дело, два философа из гусар, начитавшийся всяких брошюр, да не докончивший учебного курса эстетик, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распоряженьем старого плута и тоже карточного игрока, но красноречивейшего человека. Общество было устроено с обширною целью — доставить прочное счастье всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки. Касса денег потребовалась огромная; пожертвования собирались с великодушных членов неимоверные. Куда это все пошло — знал об этом только один верховный распорядитель. В общество это затянули его два приятеля, принадлежащие к классу огорченных людей, добрые люди, но которые от частых тостов во имя науки, просвещенья и будущих одолжений человечеству сделались потом формальными пьяницами.
Тентетников скоро спохватился и выбыл из этого круга. Но общество успело уже запутаться в каких-то других действиях, даже не совсем приличных дворянину, что потом завязались дела и с полицией… а потому не мудрено, что и, вышедши и разорвавши всякие сношения с ними, Тентетников не мог однако же оставаться покоен. На совести у него было не совсем ловко».
Даже «огорченные люди» у Гоголя — «добрые люди»!
Но почему Темза? Почему Гоголь выбрал эту реку, от которой пойдет отсчет «счастья человечества»?
На Темзе стоит Лондон. Именно в нем вскоре поселится Герцен, автор брошюры «О развитии революционных идей в России» . В этой брошюре он назовет Гоголя в числе сторонников насильственного переустройства общества.
Встречаясь с А. И. Тургеневым , Гоголь скажет тому, что «не может понять, почему в прежних его сочинениях некоторые люди находят какую-то оппозицию».
На Темзу, в Лондон в 1849 году переберется из Парижа и Карл Маркс, и столица Англии сделается центром мирового социализма.
Камчатка, помеченная в одном ряду с Темзой, может означать только одно: революционные прожекты Маркса и его друзей распространялись и на Россию. А Камчатка — конечная точка на востоке Российской империи.
Перечисляя тех, кто состоял в «филантропическом обществе», Гоголь называет двух гусар да недоучившегося эстетика. В кружке Петрашевского действительно состоял бывший гусар, что же касается «не докончившего учебного курса эстетика», то это намек на Белинского, который к тому времени разошелся с Гоголем и увлекся социалистической утопией.
Предполагавшийся арест Тентетникова и ссылка его в Сибирь, от которой просит генерал-губернатора освободить молодого человека Муразов, близки по времени к аресту петрашевцев и к истории с Кирилло-Мефодиевским обществом, ставившим своей целью отделение Украины от России. Его участники были арестованы и приговорены к ссылке .
Таким образом, рассказ о «филантропическом обществе» — отклик Гоголя на события, случившиеся после 1847 года и после революций 1847-1849 годов в Европе.
В январе 1848 года он пишет отцу Матвею Константиновскому: «Из Неаполя меня выгнали раньше, чем я полагал, разные политические смуты и бестолковщина». Он чувствует себя «посреди потрясающей бестолковщины», «у всякого ночь и тьма вокруг».
На дворе декабрь 1849 года: «Здесь все, и молодежь, и старость, до того запутались в понятиях… Одни в полном невежестве дожевывают европейские уже выплюнутые жвачки. Другие изблевывают свое собственное несвареное. Редкие, очень редкие слышат и ценят то, что в самом деле составляет нашу силу» .
Эпитет «огорченные» в отношении членов филантропического общества звучит снисходительно-иронически, но опасность опьянения социалистическими теориями прекрасно чувствует автор «Мертвых душ». Слишком хорошо он знает Запад, чтоб сочувствовать этому направлению европейской мысли.
Он сопоставляет ее с цивилизацией русской, для которой религия долга выше религии свободы.
«Нынешнее поколение, — пишет Гоголь Жуковскому, — обмороченное политическими брожениями». Его надо «засадить… за чтение светлое и успокаивающее душу».
Генерал-губернатор в речи перед чиновниками касается будущего их детей, которых «европейское» просвещение вряд ли доведет до добра. Его апологеты могут «последовать за первым крикуном, за первой необдуманной брошюрой».
Это предупрежденье слово в слово повторяет ответ Гоголя Белинскому : «Нужно сызнова прочитать с размышленьем всю историю человечества в источниках, а не в нынешних легких брошюрах, написанных Бог весть кем».
Кстати, «Коммунистический манифест» был издан в виде брошюры — для легкости распространения.
Гоголь говорит о «невежестве, блещущем» у Белинского «на каждой странице», о «малом запасе сведений», с которым нельзя толковать о великих вещах, «о легком журнальном образовании», о «занятиях легкими журнальными статейками» или «всегдашних занятьях фельетонными статьями», о том, что «журнальные занятья выветривают душу», и заканчивает призывом: «Начните сызнова ученье», «вы учились кое-как, и вознаградите это чтеньем больших сочинений, а не современных брошюр, писанных разгоряченным умом, совращающим с прямого взгляда».
Второй том создавался под впечатлением этих споров. «Мутное время» — называет конец сороковых годов Гоголь. «Соединяются только проповедники разрушенья» . «Человечество нынешнего века свихнуло с пути только оттого, что вообразило, будто нужно работать на себя, не для Бога». «Время опасно, все шаги наши опасны», «никто не в силах вынесть страшной тоски этого рокового переходного времени», «до сих пор еще не догадались, что следует призвать Того, Кто Один строитель порядка!»
Все это — из писем 1848-1849 годов.
Гоголь надеется, что «это мгновенное общее опьянение века» , но век не внемлет предостережениям «отходящих людей», как называет он себя и Жуковского.
Родство настроения Гоголя в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и во втором томе поэмы очевидно. И здесь и там слышна тревога о том, что грезы «огорченных людей» могут превратиться во взрывы бомб и выстрелы.
Чичиков об этом не задумывается, но как человек, во втором томе перебравшийся в сороковые годы, становится свидетелем дебатов о будущем России. Эти дебаты ведет грек Костанжогло, и его желчные заметки о русской бесхозяйственности, о пагубности копирования западных идей не проходят мимо любознательного ума Павла Ивановича.
Перейдя из тридцатых в сороковые, он исторически оказывается в атмосфере, чреватой потрясениями.
Чичикову, в отличие от разрушителей, нужны не развалины, а устойчивость старого мира. И Гоголь уточняет: если он и станет строить из Чичикова что-то новое, то возьмет его из самого Чичикова, а не из обломков старого Чичикова.
Павел Иванович — естественный человек: он хочет жить, как все. Его притязания могут осуществиться только при условии твердого положенья России. Лишь при нем он может рассчитывать на прочный Дом, прочную семью и столь же прочную будущность своей фамилии.
Умственная оппозиция, чтенье книжек и разговоры о «переменах» — не для него. Он может полюбоваться нескромными модными картинками во французском журнале, но не «Коммунистическим манифестом».
Чичиков ничего не слыхал о коммунистах, но Гоголь — слыхал. В неотправленном письме Белинскому он писал: «тут и фаланстерьен, и красный , и всякий, и все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова… Кто же, по-вашему, ближе и лучше может истолковать теперь Христа? Неужели нынешние коммунисты и социалисты, объясняющие, что Христос повелел отнимать имущество и грабить тех, которые нажили себе состояние?»
Положительный человек никогда не сделается радикалом. При несомненном таланте хамелеонства Чичиков никогда не вступит в тайное общество и не станет скрытно замышлять что-то против правительства.
Преступая закон, он законопослушен. До «бесов», не верящих ни в Бога, ни в черта и верящих, как говорил Гоголь, в одну чистоту свою, ему далеко.
Блаженный Августин, которого Гоголь читал, так определяет понятие греха: «отброшенное внутреннее «свое» и крепнущее во внешнем мире». «Я любил пути свои, а не твои», — говорит он в «Исповеди», и любить пути Бога не означает расстаться со «своим». Просто пути Бога становятся для человека «своими».
Словари утверждают, что «грех» того же корня, что и «греза», и означает «промах», «ошибку». В древнеиндийском языке грех — «падение». В еврейском — «движение в неверном направлении» и «упущение» истинной цели.
Грешить — значит «кривить душой» и «заблуждаться».
Грех Чичикова — грех заблуждения. Но заблуждающийся может одуматься, попавший мимо цели — настичь цель. Русская пословица видит грех с разных сторон: «Грехи тяжки.
Тяжело грехи носить», «Что грешно, то и смешно».
В прегрешениях Чичикова заметен комический элемент. Его хитроумные проделки наивны. К ним нельзя относиться без юмора.
«Мертвые души» — поэма о грешнике, но о смешном грешнике. Юмор должен смыть с него грех.
Гоголь приступает к исполнению этого замысла. Чичикову так и не удается поживиться «мертвыми душами». То времени не хватает, то какие-то дела отвлекают, то просто не до этого.
Правда, у Костанжогло он займет двести тысяч, подумывая при этом, отдавать или не отдавать, и мы так и не узнаем, отдал ли он долг или не отдал.
Чичиковская «охлажденность» во втором томе начинает, если можно так сказать, «отогреваться». В нем просыпается русская стихия, которая, как известно, не подвластна расчету.
Она не терпит дисциплины, а богатырские силы, которые ей даны , часто «разбрасываются». Может, потому склонна она и к хаосу, который наглядно обнаруживает себя в сцене встречи Чичикова с экипажем губернаторской дочки, и в скандале, вспыхнувшем в городе N в девятой главе поэмы.
Мужики, купленные Чичиковым, — мастера, умельцы, бесстрашные работники, но одного по пьяному делу переехало колесо, другой сорвался с колокольни, а третий, намаявшись сидеть на одном месте, кочует из города в город, из Царевококшайска в Весьегонск, и успокаивается в остроге.
У Манилова и Собакевича, как ни похожи они друг на друга, на душе тоска. Манилов мечтает о мосте через реку, на котором расположились бы лавки с купцами или об «огромнейшем доме с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть… Москву».
Душа Собакевича «вовсе не там, где следует, а, как у бессмертного Кощея, где-то за горами». «Вот хоть и жизнь моя, — говорит он, — что за жизнь? Так как-то себе…»
Одна Коробочка, кажется, довольна и собой, и дворней, и живностью, но зачем в ее комнатах висит Кутузов? И еще какой-то генерал? И отчего рыщет и рыщет по дворам, по деревне Плюшкин, подбирая все, что ни попадет ему под руку?
Не тошно ли ему?
(1 votes, average: 5,00 out of 5)