В поисках сокрытого смысла: о поэтике эпиграфов в «Евгении Онегине»

Об эпиграфах в пушкинском романе в стихах написано очень много. И все же роль эпиграфов, их соотношение с текстом глав по-прежнему ясны не полностью. Попробуем, не претендуя на безусловную новизну истолкований, не торопясь перечитать Роман. Ориентирами в этом перечитывании — путешествии по небольшому и бескрайнему пространству текста — будут три известных комментария: «»Евгений Онегин». Роман А. С. Пушкина.

Пособие для учителей средней школы» Н. Л. Бродского , «Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий» Ю. М.

Лотмана и «Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»» В. В. Набокова .

Начнем, естественно, с начала — с французского эпиграфа ко всему тексту романа . В русском переводе эти строки, якобы взятые из некоего частного письма, звучат так: «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того особой гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, — следствие чувства превосходства, быть может, мнимого».

Не касаясь покамест содержания, задумаемся о форме этого эпиграфа, зададим себе два вопроса. Во-первых, почему эти строки представлены

автором произведения как фрагмент из частного письма? Во-вторых, почему они написаны по-французски?

Указание на частное письмо как на источник эпиграфа призвано, прежде всего, придать Онегину черты реальной личности: Евгений якобы существует на самом деле, и кто-то из его знакомых дает ему такую аттестацию в письме к еще одному общему знакомому. На реальность Онегина Пушкин будет указывать и позже: «Онегин, добрый мой приятель» . Строки из частного письма придают повествованию об Онегине оттенок некоей интимности, почти светской болтовни, пересудов и «сплетен».

Подлинный источник этого эпиграфа — литературный. Как указал Ю. Семенов, а затем, независимо от него, В. В. Набоков, это французский перевод Сочинения английского социального мыслителя Э. Берка «Мысли и подробности о скудости» . Эпиграф, как, впрочем, и другие эпиграфы в романе, оказывается «с двойным дном»: его подлинный источник надежно спрятан от пытливых глаз читателя.

Французский язык письма свидетельствует, что лицо, о котором сообщается, несомненно, принадлежит к высшему свету, в котором в России господствовал французский, а не русский язык. И в самом деле, Онегин, хотя в восьмой главе и будет противопоставлен свету, персонифицированному в образе «N. N. прекрасного человека» , — молодой человек из столичного света, и принадлежность к светскому обществу — одна из наиболее важных его характеристик. Онегин — русский европеец, «москвич в Гарольдовом плаще» , усердный читатель современных французских романов. Французский язык письма ассоциируется с европеизмом Евгения.

Татьяна, просмотрев книги из его библиотеки, даже задается вопросом: «Уж не пародия ли он?» . И если от подобной мысли, высказанной собирательным читателем из высшего света в восьмой главе, автор решительно защищает героя, то с Татьяной он спорить не осмеливается: ее предположение остается и не подтвержденным, и не опровергнутым. Заметим, что в отношении Татьяны, вдохновенно подражающей героиням сентиментальных романов, суждение о наигранности, неискренности не высказывается даже в форме вопроса. Она «выше» таких подозрений.

Теперь о содержании «главного эпиграфа». Главное в нем — противоречивость характеристики лица, о котором говорится в «частном письме». С тщеславием соединена некая особенная гордость, вроде бы проявляющаяся в безразличии к мнению людей . Но не мнимое ли это безразличие, не стоит ли за ним сильное желание снискать, пусть неблагосклонное, внимание толпы, явить свою оригинальность?

А выше ли «он» окружающих? И да , и нет . Так начиная с «главного эпиграфа» задано сложное отношение автора к герою, указано, что читатель не должен ожидать однозначной оценки Евгения его создателем и «приятелем». Слова «И да и нет» — этот ответ на вопрос об Онегине «Знаком он вам?» принадлежит, кажется, не только голосу света, но и самому творцу Евгения.

Первая глава открывается строкой из знаменитой элегии пушкинского друга князя П. А. Вяземского «Первый снег»: «И жить торопится и чувствовать спешит». В стихотворении Вяземского эта строка выражает упоение, наслаждение жизнью и ее главным даром — любовью. Герой и его возлюбленная несутся в санях по первому снегу; природа объята оцепенением смерти под белой пеленой; он и она пылают страстью.

Кто может выразить счастливцев упоенье? Как вьюга легкая, их окриленный бег Браздами ровными прорезывает снег И, ярким облаком с земли его взвевая, Сребристой пылию окидывает их. Стеснилось время им в один крылатый миг.

По жизни так скользит горячность молодая, И жить торопится, и чувствовать спешит.

Вяземский пишет о радостном упоении страстью, Пушкин в первой главе своего романа — о горьких плодах этого упоения. О пресыщении. О преждевременной старости души. А в начале первой главы Онегин летит «в пыли на почтовых», поспешая в деревню к больному и горячо нелюбимому дяде, а не катается в санях с прелестницей. В деревне Евгения встречает не оцепеневшая зимняя природа, а цветущие поля, но ему, живому мертвецу, в том нет отрады.

Мотив из «Первого снега» «перевернут», обращен в свою противоположность. Как заметил Ю. М. Лотман, гедонизм «Первого снега» был открыто оспорен автором «Евгения Онегина» в IX строфе первой главы, изъятой из окончательного текста романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий // Пушкин А. С. Евгений Онегин: Роман в стихах.

М., 1991. С. 326).

Эпиграф из римского поэта Горация «O rus!» с псевдопереводом «О Русь!», построенным на созвучии латинских и русских слов, — на первый взгляд не более чем пример каламбура, языковой игры. По мысли Ю. М. Лотмана, «двойной эпиграф создает каламбурное противоречие между традицией условно-литературного образа деревни и представлением о реальной русской деревне» А. С. Пушкина «Евгений Онегин». С. 388). Вероятно, одна из функций этой «двойчатки» именно такова.

Но она не единственная и, может быть, не самая главная. Диктуемое каламбурным созвучием отождествление «деревни» и «России» в конечном итоге вполне серьезно: именно русская деревня предстает в пушкинском романе квинтэссенцией русской национальной жизни. А кроме того, этот эпиграф — своего рода модель поэтического механизма всего пушкинского произведения, строящегося на переключении из серьезного плана в шутливый и наоборот, демонстрирующего вездесущесть и ограниченность переводимых смыслов. (Вспомним хотя бы иронический перевод исполненных бесцветных метафор преддуэльных стихов Ленского: «Все это значило, друзья: // С приятелем стреляюсь я» — глава пятая, строфы XV, XVI, XVII.

Французский эпиграф из поэмы «Нарцисс, или Остров Венеры» Ш. Л. К. Мальфилатра, переводимый на русский как: «Она была девушка, она была влюблена», открывает главу третью. У Мальфилатра говорится о безответной любви нимфы Эхо к Нарциссу. Смысл эпиграфа достаточно прозрачен. Вот как его описывает В. В. Набоков, приводящий более пространную, чем Пушкин, цитату, из поэмы: «»Она была девушка ; , она была влюблена…

Я ее прощаю ; любовь ее сделала виновной. О если бы судьба ее извинила также!»

Согласно греческой мифологии, нимфа Эхо, зачахнувшая от любви к Нарциссу , превратилась в лесной голос, подобно Татьяне в гл. 7, XXVIII, когда образ Онегина проступает перед ней на полях читанной им книги » .

Однако соотношение эпиграфа и текста третьей главы все же более сложно. Пробуждение в Татьяне любви к Онегину истолковывается в тексте романа и как следствие природного закона , и как воплощение фантазий, игры воображения, навеянной прочитанными чувствительными романами .

Эпиграф из Мальфилатра, казалось бы, говорит только о всевластии природного закона — закона любви. Но на самом деле об этом говорят процитированные Пушкиным строки в самой поэме Мальфилатра. В соотношении с пушкинским текстом их смысл несколько меняется. О власти любви над сердцем юной девы сказано строками из литературного произведения, причем созданного в ту же самую эпоху , что и питавшие воображение Татьяны романы.

Так любовное пробуждение Татьяны превращается из явления «природного» в «литературное», становится свидетельством магнетического воздействия словесности на мир чувств провинциальной барышни.

С нарциссизмом Евгения все тоже не так просто. Конечно, мифологический образ Нарцисса просится на роль «зеркала» для Онегина: самовлюбленный красавец отверг несчастную нимфу, Онегин отвернулся от влюбленной Татьяны. В четвертой главе, отвечая на тронувшее его признание Татьяны, Евгений признается в собственном эгоизме.

Но самовлюбленность Нарцисса ему все-таки чужда, он не полюбил Татьяну не оттого, что любил лишь себя самого.

Эпиграф к четвертой главе — «Нравственность в природе вещей», изречение французского политика и финансиста Ж. Неккера, Ю. М. Лотман истолковывает как иронический: «В сопоставлении с содержанием главы эпиграф получает ироническое звучание. Неккер говорит о том, что нравственность — основа поведения человека и общества. Однако в русском контексте слово «мораль» могло звучать и как нравоучение, проповедь нравственности Показательна ошибка Бродского, который перевел эпиграф: «Нравоучение в природе вещей» Возможность двусмысленности, при которой нравственность, управляющая миром, путается с нравоучением, которое читает в саду молодой героине «сверкающий взорами» герой, создавала ситуацию скрытого комизма» А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

Комментарий. С. 453).

Но этот эпиграф имеет, несомненно, и иной смысл. Отвечая на признание Татьяны, Онегин и вправду несколько неожиданно надевает маску «моралиста» . И позднее, в свой черед отвечая на признание Евгения, Татьяна с обидой вспомнит его менторский тон. Но она отметит и оценит и другое: «Вы поступили благородно» . Не будучи Грандисоном, Евгений не поступил и как Ловлас, отвергнув амплуа циничного соблазнителя.

Поступил, в этом отношении, нравственно. Ответ героя на признание неопытной девушки оказывается неоднозначным. Поэтому перевод Н. Л. Бродского, несмотря на фактическую неточность, не лишен смысла.

Нравоучение Евгения в чем-то нравственно.

Эпиграф к пятой главе из баллады В. А. Жуковского «Светлана»: «О, не знай сих страшных снов, // Ты, моя Светлана!» — Ю. М. Лотман объясняет так: «…Заданное эпиграфом «двойничество» Светланы Жуковского и Татьяны Лариной раскрывало не только параллелизм их народности, но и глубокое отличие в трактовке образа одного, ориентированного на романтическую фантастику и игру, другого — на бытовую и психологическую реальность» А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. С. 478).

В реальности пушкинского текста соотнесенность Светланы и Татьяны более сложная. Еще в начале третьей главы со Светланой сравнивает Татьяну Ленский: «Да та, которая грустна // И молчалива, как Светлана» . Сон пушкинской героини в отличие от сна Светланы оказывается пророческим и в этом смысле «более романтическим», чем сновидение героини баллады. Онегин, спешащий на свидание с Татьяной — петербургской княгиней, «идет, на мертвеца похожий» , словно жених-мертвец в балладе Жуковского.

Влюбленный Онегин пребывает в «странном сне» . А Татьяна теперь «теперь окружена // Крещенским холодом» . Крещенский холод — метафора, напоминающая о гаданиях Светланы, происходивших на святках, в дни от Рождества до Крещения.

Пушкин то отклоняется от романтического балладного сюжета, то превращает события «Светланы» в метафоры, то оживляет балладную фантастику и мистику.

Эпиграф к шестой главе, взятый из канцоны Ф. Петрарки, в русском переводе звучащий «Там, где дни облачны и кратки, // Родится племя, которому умирать не больно», глубоко проанализирован Ю. М. Лотманом: «П, цитируя, опустил средний стих, отчего смысл цитаты изменился: У Петрарки: «Там, где дни туманны и кратки — прирожденный враг мира — родится народ, которому не больно умирать». Причина отсутствия страха смерти — во врожденной свирепости этого племени. С пропуском среднего стиха возникла возможность истолковать причину небоязни смерти иначе, как следствие разочарованности и «преждевременной старости души»» А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

Комментарий. С. 510).

Безусловно, изъятие одной строки разительно меняет смысл строк Петрарки, и к эпиграфу легко подбирается элегический ключ. Мотивы разочарования, преждевременной старости души традиционны для жанра элегии, а Ленский, о смерти которого рассказывается в шестой главе, отдал этому жанру щедрую дань: «Он пел поблеклый жизни цвет, // Без малого в осьмнадцать лет» . Но на дуэль Владимир вышел с желанием не умереть, а убить. Отомстить обидчику.

Он был убит наповал, но проститься с жизнью ему было больно.

Так петрарковский текст, элегический код и реалии созданного Пушкиным художественного мира благодаря взаимному наложению создают мерцание смыслов.

На этом остановимся. Роль эпиграфов к седьмой главе емко и полно описана Ю. М. Лотманом, различные, взаимодополняющие толкования эпиграфа из Байрона к восьмой главе даны в комментариях Н. Л. Бродского и Ю. М. Лотмана.

Пожалуй, стоило бы напомнить лишь об одном. Роман Пушкина — «многоязычен», в нем сведены вместе разные стили и даже разные языки — в буквальном значении слова. Внешний, самый заметный признак этого «многоязычия» — эпиграфы к роману: французские, русские, латинский, итальянский, английский.

Эпиграфы к пушкинскому роману в стихах подобны тому «магическому кристаллу», с которым сравнил свое творение сам поэт. Увиденные сквозь их причудливое стекло, главы пушкинского текста обретают неожиданные очертания, оборачиваются новыми гранями.