Сочинение на тему «Поэзия Блока. Раннее творчество «
«Поэзия Блока. Раннее творчество «
И. Машбиц-Веров
Летом и осенью 1901 года Блок отмечает в «Дневниках»: «Мистика начинается… Начинается покорность богу», и рядом: «Начало богоборчества». Так христиански-неземным устремлениям поэта противостоит «земное».
Однако борьба этих начал происходила и ранее. В стихотворении «Пора вернуться к прежней битве» поэт, с одной стороны, провозглашает: «Воскресни дух, а плоть усни!», а с другой —
Но сохраним в душе глубоко
Все эти радостные дни:
И ласки
И рампы светлые огни.
Критики, утверждавшие, что Блок — последовательный теург, по сути дела, обходили самый ранний период его творчества. Для них от поэта «исходил трепет касания иных миров» , он явился как готовое «чудо, прямой наследник Вл. Соловьева» , в нем осуществлялся «рост человеческого духа в направлении магизма» .
Современный исследователь В. Орлов пишет, что помимо «мистической веры в потусторонние миры» у Блока есть и такие черты, как «крайний индивидуализм» и «безучастие к окружающей действительности».
Вместе с тем, хотя мистицизм поэта, по мнению
Решая этот вопрос, необходимо, прежде всего, отметить, что в те годы поэт субъективно еще не был мистиком, хотя был религиозен. Правомерно ли, однако, различение мистики и религии? Блок отвечает на это так: «Религия и мистика не имеют общего между собой, хотя мистика может стать одним из путей к религии.
Мистика — богема души, религия — стояние на страже» . Утверждение, что «общего между мистикой и религией нет, это очевидное преувеличение. Но и отождествлять их все же нельзя. Э. Радлов, специалист по религиозным вопросам, пишет: «Человек верующий может, конечно, не быть мистиком. Он принимает религию, слепо верит и не дозволяет рассудку касаться своей веры. Но если он постарается озарить светом разума свою веру, то ему, если он, конечно, не впадет в религиозный скепсис, остается один исход — оправдание религии путем разума: это и есть мистицизм.
Сущность мистика — постижение бесконечного в глубинах чувствующего сердца».
Ранний Блок и был, в известной мере, «слепо верующим», вернее — верующим по традициям воспитавшей его среды. Но одновременно он и тогда уже впадал в «религиозный скепсис», в «богоборчество», противопоставляя христианско-аскетическому отрицанию «плоти» и уходу в «небо» земные радости, «язычество».
Так возникает первое, характерное для раннего Блока, противоречие. И наряду со стихами, проникнутыми религиозностью, другие его стихи, по существу, противостоят религии. Уже в 1898 году, в стихотворении «Моей матери», он пишет о «бледной, бездушной, пустой небесной равнине», призывая:
Полно смотреть в это звездное море,
Полно стремиться к холодной луне!
Мало ли счастья в житейском просторе?
Мало ли жару в сердечном огне?
Противопоставление пустоте небес сердечного огня не случайно. «Здоровый мальчик, каким я был», — так характеризует себя Блок в 1897 году ; в написанном в те годы «изрядном количестве стихов» звучали, по его мнению, «мечты о страстях», «легкая влюбленность», ; стиль же наведения Блока был таков, что и другим и «самому себе я представлялся неотразимым и много видевшим видов Дон-Жуном» . Это подтверждает и Л. Д. Блок, которая «…в то время считала его пустым фатом»…. Наконец, все лично знавшие поэта говорят о нем, как о человеке физически крепком, любившем спорт, физический труд. Все это вместе взятое означает, очевидно, такую приверженность к земному, которая естественно вызывала протест против веры в аскетически христианского бога, как в «разумное» и «благое» начало.
Вот некоторые примеры.
В стихотворении «Погоня за счастьем» бог олицетворяет «незримый гнет, сеет злое семя» и, оставаясь для людей «дальней горой», ведет их к гибели:
Идут века, — но поколенья
Стремятся к горному хребту
И ловят с криком опьяненья
Его одежды на лету.
Вершины редко достигают
И гибнут, гибнут — каждый миг…
В другом стихотворении Блок утверждает, что людям не «дано найти бога в сфере пустой и безвестной».
Жизнь, как загадка, темна.
Жизнь, как могила, безмолвна.
Пусть же пробудят от сна
Страсти порывистой волны…
Будем же страстью играть.
В ней утешенье от муки.
Полно, глупцы, простирать
К небу безмолвному руки.
Вместе с тем земные страсти тоже не приносили Блоку удовлетворения. И молодой поэт ищет спасения в любви «божественной». В стихотворении «Через песчаные пустыни» такое состояние обрисовано, можно сказать, с биографической точностью:
Одно дитя — отроковица
Мне повстречалась на пути.
И вечно-женственным прикован,
Смущен, — и брошена лепта,
И ослеплен, и очарован,
И власть прияла красота.
Но за блаженными брегами
Еще белеет некий храм.
Туда приду, горя мольбами,
И там явлюсь — в ряду с богами
И сопричисленный к богам.
Так любовь Блока к Л. Д. Менделеевой, воплощавшаяся несколько ранее в духе земной «влюбленности», все более осмысливается как мистическая любовь к Софии, Душе мира.
О характере поэтического воплощения Блоком «божественной» любви речь будет в следующей главе. Но уместно отметить здесь, что Блок пытался осуществить неземную любовь и в жизни. Что из этого получилось, рассказывает в своих мемуарах Л. Д. Менделеева: «Думаете, началось счастье?
Началась сумбурная путаница». Блок хотел превратить «живого человека, его расцвет, молодость, природу — в какую-то отвлеченность, хотя и идеальнейшую…» Это была «ложная основа, легшая в фундаменте всей нашей совместной жизни… безвыходность, обитая линия жизни». «Такие отношения не могут быть длительны, все равно он неизбежно уйдет от меня к другим».
Да и сам Блок, естественно, не мог жить подобной отвлеченностью. Даже в самый расцвет своих мистических настроений он внутренне восставал против них.
Сказанным объясняется та сложная жизненная и творческая раздвоенность, которая с самого начала характеризует Блока: раздвоенность между верой и неверием, «небом» и «землей», «Афродитой небесной и Афродитой площадной».
И ясно, почему идеалистическая критика игнорировала земные страсти и богоборчество Блока. Изначальное «касание иных миров» невозможно было совместить с настроениями молодого язычника, который хотя и «стучался в господний Дом с жаждой искупленья», стремясь стать из «язычника — христианином», но… не находил здесь «ответа» и опять возвращался к покинутой земле:
Господь не внял моей молитве.
Но чую — силы страстных дней
Дохнули раненному в битве,
Вновь разлились в душе моей.
Мне непонятно счастье рая,
Грядущий мрак, могильный мир…
Назад! Язычница младая
Зовет на дружественный пир!
Нет, Блок не «начал с мистической веры в миры иные»! Ранняя его религиозность с самого начала была подточена неверием.
Утверждение, что ранний Блок — «индивидуалист», — утверждение давнее. Еще в 1931 году В. Гольцев писал о «не откликающемся на крики людей молодом поэте-индивидуалисте», ссылаясь, между прочим, на то же стихотворение, что и В. Орлов, — «Душа молчит»:
Душа молчит. В холодном небе
Все те же звезды ей горят.
Кругом о злате иль о хлебе
Народы шумные кричат…
Она молчит, — и внемлет крикам,
И зрит далекие миры.
Но в одиночестве двуликом
Готовит чудные дары.
Дары своим богам готовит
И, умащенная, в тиши,
Неустающим слухом ловит
Далекий зов другой души…
Однако действительно ли это стихотворение утверждает «индивидуализм» и «безучастность к действительности»? В «Дневниках» Блок так характеризует свою «психологию» того времени: «Психология — хотя против людей, но с народом, как со стихией» . «Народ» и «люди», следовательно, выступают здесь как бы в двух ипостасях. И поэт против «людей», — рабов житейской суеты, но он с внутренней «стихией» народа. «Я молюсь ,- поясняет поэт, — извлечь меня, истомленного раба, из жалкой битвы, чтобы не уставать от феноменального и легче созерцать ноуменальное» . В черновике стихотворения говорится, что поэт — «незадрожавший трепет ловит меж косных глыб».
Какой же «трепет» обнаруживает поэт в косном мире, какие «чудные дары» готовит, ловя «неустающим ухом далекий зов другой души»?
Пояснение дает «Набросок статьи о русской поэзии», написанный в то же время. Это дары, указанные «гигантом Соловьевым», который утверждал неизбежность победы «дела любви, дела любовного единения людей» над злом и тьмой косного мира.
Образуется, таким образом, «двуликое одиночество»: чуждый шумным «людям» и «народам» в их «феноменальном» бытии, поэт единен с «народом» в «упорном искании» его божественного «воскресения», его «ноуменальной» cути. «Душа умащена — отмечает он в «Дневнике». — Над ней уже ответно загораются небеса» .
Вот почему стихотворение завершается образом «белых птиц», чьи «неразлученные сердца звучат призывом, понятным им лишь до конца», то есть призывом, еще непонятным людям, погрязшим в «феноменальном».
В стихотворении на ту же тему «Они звучат, они ликуют» поэт опять утверждает, что хотя он чужд «ликующим» людям, но его «гармонический язык» — голос человека отнюдь не «безучастного» к жизни:
Пусть всем чужда моя свобода,
Пусть всем я чужд в саду моем —
Звенит и буйствует природа,
Я — соучастник ей во всем.
Таким образом, не «безучастность» к народу и не «индивидуализм», а одиночество поэта, оторванного от жизни, ищущего выхода в иллюзии, в «далеких мирах», в «созерцании ноуменального, чтобы не уставать от феноменального» , — вот что утверждается Блоком в рассмотренных стихотворениях. И вот почему в отличие от индивидуалистов, бравирующих своим «гордым одиночеством», как признаком высокой «избранности», Блок, наоборот, представляет свое одиночество «бездной гибели равнодушного серого нелюдима». Не случайно раннему произведению , где говорится о той же отчужденности от «шумных народов», как и в стихотворении «Душа молчит», предпослан эпиграф из Лермонтова о несчастном поколении: «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы».
Есть и другие стихи, в которых специфичность и сложность блоковского поэтического восприятия может дать основания для обвинений в «индивидуализме». Однако при ближайшем рассмотрении эти обвинения оказываются несостоятельными. Вот пример.
У старшего поколения символистов крайний индивидуализм перерастал нередко в солипсизм, и Ф. Сологуб дал его законченную поэтическую формулировку:
В темном мире неживого бытия
Жизнь живая, солнце мира — только Я.
У раннего Блока в стихотворении «Все бытие и сущее согласно» мы встречаемся с тем же мотивом:
Мне все равно — вселенная во мне…
Прошедшее, грядущее — во мне.
И т. п.
Блок объясняет: «Под влиянием ее непрекращающейся суровости… я удаляюсь в страны холодные, немые, без любви и без весны и… оказываюсь непричастным к совершающемуся». В этом стихотворении, стало быть, «солипсизм» имеет специфический смысл: это самозащита от суровости любимой. «Отсутствие ответа заставляет надеть броню, что выражается в ощущении себя, как микрокосма». Однако даже «надев броню», продолжает Блок, он слышит «голос, который говорит, что я ухожу, но закат вещает… возврат к оставленной земле» .
Сказанное вовсе не означает, что у раннего Блока нет стихов индивидуалистического характера. В частности, уже отмеченное выше «язычество» поэта нередко приводит к мысли, что, кроме личного наслаждения, ничего в жизни и не нужно:
Опочий с вакханкой резвой…
Пусть луна бросает тени
На ее младую грудь,
Обними ее колени,
Жизнь холодную забудь!
Стоит ли вечно томиться…
Только б успеть насладиться.
Только бы страстью пылать!
И не только индивидуалистические стихи находим у раннего Блока. Известное влияние оказала на него и явно декадентская поэзия.
Трактовка раннего Блока как индивидуалиста основывалась на том, что из сложного комплекса его творчества выбирались стихи определенного звучания или в этом же духе, не вникая в их специфический смысл, истолковывались другие.
Односторонность такого толкования очевидна, ибо у Блока в это же время мы находим стихи и совсем другого, противоположного характера. Стихи, в которых ярко и отчетливо выражены постоянные думы о людях, об их страданиях, о господствующем в жизни зле. Поэт «без отдыха» ищет выхода из этой жизни, и каждый день —
Наутро встречаюсь с землею опять.
Чтобы зло проклинать, о добре тосковать.
И вот почему поэт страстно говорит о поисках земли, освобожденной от страданий и крови:
Не утоленная кровавыми струями,
Безмолвствует земля.
Иду вперед поспешными шагами,
Ищу от жертв свободные поля.
Недовольный своим «слабым, туманным, жизненно бесславным творчеством», Блок мечтает стать поэтом, несущим людям высокие мысли и заветы добра:
О, если б мог я силой гениальной
Прозреть века, приблизить их к добру!..
Блажен поэт, добром проникновенный,
Что миру дал незыблемый завет
И мощью вечной, мощью дерзновенной
Увел толпы в пылающий рассвет!
Старшие символисты создали cвой образ поэта. В частности, он воплощен молодым Брюсовым в заветах «Юному поэту» и в «Отрадах» : «не живи настоящим», «никому не сочувствуй», «строфы поэзии — смысл бытия»… У раннего Блока иной образ поэта — образ художника, служащего «Идеалу», «Благу» человечества:
Сама судьба мне завещала
С благоговением святым
Светить в преддверьи Идеала
Туманным факелом моим.
И только вечер — до Благого
Стремлюсь моим земным умом,
И полный страха неземного
Горю Поэзии огнем.
Несколько позже Блок писал о Коневском и Миропольском, что они были поэтами, которые «из собственно декадентства стали переходить к символизму» . И вот в чем Блок видит существеннейший «признак этого перехода»: это «возвращение от, казалось, безвозвратного ухода в глубь собственной души — к углубленному чувству связи со своей страной… Как будто впервые добыватель руды ощутил на своей лопате родную глину… заметил, в какой стране он работает» .
Ранний Блок, несмотря на проявлявшиеся подчас индивидуалистические настроения, не уходил «безвозвратно в глубь собственной души». Он с самых первых своих стихов уже думал о человечестве, о людях, о том, как уничтожить зло на земле. И в этой связи становится естественным появление уже в ту пору образа Родины, «своей страны» . Картину Васнецова юный поэт осмыслил, как голос Родины.
Да, она замордована, ее уста «запеклись кровью», она еще не знает путей спасения! Но, прорываясь сквозь страшные муки — иго злых татар, голод, пожар, кровавые казни, — она клеймит «злодеев силу, гибель правых» и ее «прекрасный лик горит любовью» .
Так раннее творчество Блока осмысливается как первая «глава» единого лирического «романа». И это, оказывается, не «однолинейная» религиозная поэзия и также не демонстративный индивидуализм, не презрение и равнодушие к окружающей жизни.
Нет, здесь — весь позднейший, очень сложный, во многом мучительно противоречивый поэт, упорно ищущий пути к добру и свету, упорно вырывающийся из искусственно огражденного от жизни, воспитавшего его круга — к России, к людям. И разве злой, «шумный и кровавый», окружающий Блока, «неистинный» мир — не начальное проявление темы «Страшного мира»? Разве «Гамаюн» — не предвестие пожизненной его темы России, идущей сквозь величайшие испытания?
Разве, наконец, вся его мучительная раздвоенность — не та же тема «детей страшных лет России», изуродованных религиозно-декадентской лжекультурой, но не мирящихся с этим и неизменно стремящихся к подлинно человеческой жизни, к жизни Родины?
Блок писал в 1908-1910 годах своим корреспондентам: «По происхождению и по крови я — гуманист… с молоком матери впитал в себя дух русского гуманизма… Я не отрицаю, что повинен в декадентстве, но кто теперь в нем не повинен?..» И еще: «Теме о России я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь… К ней я подхожу давно, с начала своей сознательной жизни» . И очень характерно в этом свете, что уже в 1899 году молодой поэт писал:
Мне жаль людей, лишенных крова,
И сожаленье гонит прочь —
В объятья холода сырого!..
Бороться с мраком и дождем,
Страдальцев участь разделяя…