Моя книга: «Большой Мольн» Алена-Фурнье

Я узнал о нем и о его книге… — сказал бы: Случайно, но в детстве случайностей не бывает. Люблю энциклопедии. Передалось от отца: фанат справочной литературы.

В советское время это имело особый отсвет: одно дело всякие там фармакопеи мамы-провизора — лекарства они и при большевиках лекарства. А вот в истории-литературе-гуманитарии как таковой истину приходилось собирать крохами…

Ну вот. Листаю я как-то «Краткую литературную энциклопедию» и думаю: какая же она обширная и прекрасная, эта литература, если издание в черт-те скольких

томах названо «кратким». И что же будет в полном?!!

А пока что в томе первом набредаю на крохотную статью о неведомом французском писателе Алене-Фурнье. Он не дожил и до 28 лет — погиб под Верденом в самом начале Первой мировой войны, в сентябре 1914 года.

Это — ищу точное слово — взволновало. Тогда, в середине 1960-х, стали больше говорить о войне, установили праздник День Победы. А у меня и папа воевал, и все дяди, и погибшие есть… Это трудно объяснить прямыми словами, об этом можно только написать историю.

Об этом и о многом другом, что заполняет нематериальное пространство нашей жизни.

Ален-Фурнье

— это литературное имя, псевдоним. А в семье учителя Фурнье из городка Ла-Шапель-д’Анжийон родился сын Анри. По числу страниц, понятно, написал немного: стихи, эссе, маленькие новеллы. Но написал главное — Роман «Большой Мольн» . Однако это я сейчас знаю, а тогда прочел лишь немногие энциклопедические строчки о нем: «Написанный в лирической манере, как воспоминания о детских годах, о школе, об играх и думах подростков, роман сочетает в себе напряженный динамичный сюжет и романтическую интригу с реалистическим изображением французской провинциальной жизни.

Традиционная «история молодого человека» в буржуазном обществе раскрывается Аленом-Фурнье в демократическом плане, с буржуазно-гуманистических позиций».

Чудовищная заключительная фраза не отпугнула: глаза и воспринимающий аппарат у человека, живущего в советском мире, сызмальства настраивались на скольжение по бессодержательным пассажам. Позднее, прочитав и не раз перечитав эту книгу, я лишь сострадал автору статейки в «КЛЭ» — Морису Николаевичу Ваксмахеру. Он, переводчик «Большого Мольна» на русский язык и вообще выдающийся переводчик с французского, вынужден был представлять конгениально переведенный им шедевр на особом косноязычном языке, как раз намекающем на обратное: не верь!

Это книга не о какой-то там социальной ерунде, это книга об исканиях смысла жизни, о потрясении первой любви, о том, что детство всегда с нами, сколько бы мы ни прожили…

Найди и прочти!

Оказалось: найти несложно. Книжка преспокойно стояла на полке в ближайшей районно-городской библиотеке . Прочел — и навсегда «Большой Мольн» вошел в круг главных книг моей жизни.

Старый принцип: лучше не рассказать, а показать. Я, честное слово, наугад открыл «Большого Мольна» и взял столько строк, сколько вместилось на эти странички. Вот они, без пояснений.

Ну, сами понимаете: Реалистическое изображение, С буржуазно-демократических позиций…

Никогда не верьте аннотациям и тому подобным интерпретациям! Заглядывайте в текст произведения. Настоящее затянет обязательно.

Большой Мольн

Из главы десятой » Дом Франца»

Однажды она дала мне самое трогательное и — я бы даже сказал — самое таинственное доказательство того, что она по-прежнему хранит веру в детские вымыслы своего брата и стремится во что бы то ни стало сберечь хоть крохи тех миражей, среди которых он жил до двадцатилетнего возраста.

Был по-осеннему хмурый апрельский вечер. До этого почти целый месяц стояла теплая весенняя погода, и молодая женщина совершала вместе с отцом дальние прогулки, которые она всегда так любила. Но в тот день старик сказался усталым, а я был свободен, и, несмотря на ненастье, она попросила меня составить ей компанию. В полумиле от Саблоньера, когда мы шли берегом пруда, нас застигла гроза с дождем и градом.

Мы укрылись под навесом, защитившим нас от ливня, но не от порывов ледяного ветра, и задумчиво смотрели на почерневшие поля. Она была в простом строгом платье, бледная, встревоженная.

— Нужно вернуться, — сказала она. — Мы уже так давно вышли из дому. Мало ли что могло случиться за это время.

Но когда дождь утих и мы смогли наконец покинуть свое убежище, молодая женщина, вместо того чтобы повернуть назад, к Саблоньеру, пошла, к моему удивлению, вперед, приглашая меня следовать за ней. Мы шли довольно долго и очутились возле незнакомого мне дома; он одиноко стоял у края ухабистой дороги, которая, должно быть, вела в Преверанж. Дом был небольшой, городского вида, крытый шифером, и ничем не отличался от принятых в этих местах построек, разве что стоял далеко на отшибе.

Глядя на Ивонну де Гале, можно было подумать, что этот дом принадлежит нам и мы возвращаемся в него после длительной отлучки. Нагнувшись, она открыла маленькую решетчатую калитку, словно торопясь поскорее взглянуть, все ли в порядке. Большой, заросший травой двор, где, как видно, в долгие зимние вечера играли Дети, был весь изрыт недавним ливнем. В луже мокнул обруч.

В палисадниках, где дети посадили цветы и горох, все было смято и размыто дождем, засыпано белым гравием. И наконец у самого порога отсыревшей двери мы наткнулись на целый выводок насквозь промокших цыплят. Почти все они лежали мертвыми под закоченевшими крыльями и измятыми перьями наседки.

При этом жалком зрелище у молодой женщины вырвался приглушенный крик. Она наклонилась и, не обращая внимания на сырость и грязь, стала отделять живых цыплят от погибших и складывать их в подол своего плаща. Потом она открыла дверь своим ключом, и мы вошли. В узкий коридор, по которому со свистом гулял ветер, выходило четыре двери.

Ивонна де Гале открыла первую дверь направо и пригласила меня в темную комнату; когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел большое зеркало и маленькую кровать, прикрытую на деревенский манер красной шелковой периной. Тем временем, что-то поискав в других комнатах, Ивонна вернулась ко мне, неся больных цыплят в устланной пухом корзинке, и осторожно поставила ее под перину. На минуту сквозь облака пробился вялый солнечный луч, первый и последний за весь этот день; наши лица стали от этого еще бледнее, а вечер еще более мрачным.

Так стояли мы, продрогшие и взволнованные, в этом странном доме. Время от времени она заглядывала в корзинку, чтобы вынуть еще одного мертвого цыпленка и не дать умереть остальным. И каждый раз нам слышалась какая-то безмолвная жалоба — точно стон ветра в разбитом окне чердака, точно плач незнакомых детей от неведомого горя.

— Когда Франц был маленьким, это был его дом, — сказала моя спутница. — Он захотел иметь свой соб­ственный дом, для себя одного, вдали от всех, дом, куда бы он мог прийти в любой момент — и играть, развлекаться, даже жить. Отцу эта фантазия показалась необычной и такой забавной, что он не смог отказать Францу. И Франц забирался сюда, когда вздумается — в воскресенье, в четверг или в другой день, — и жил в своем доме, как взрослый. К нему приходили дети с окрестных ферм, играли с ним, помогали вести хозяйство, работать в саду. Это была чудесная игра!

Наступал вечер, и он ничуть не боялся и, совершенно один во всем доме, ложился спать. А мы только восхищались им и не думали беспокоиться за него…

— Теперь дом опустел, — продолжала она со вздохом. Господин де Гале разбит старостью и горем, он так ничего и не предпринял, чтобы разыскать моего брата. Да и что может он сделать? А я часто бываю здесь. Крестьянские ребятишки с соседних ферм, как и прежде, приходят сюда поиграть во дворе.

И мне нравится думать, что это — прежние приятели Франца, что и сам он еще ребенок, что он скоро вернется с невестой, которую для себя выбрал… Дети хорошо меня знают. Я с ними играю.

Это они принесли сюда цыплят…

Понадобился ливень, понадобился весь этот переполох с цыплятами, чтобы она поделилась наконец со мной огромным горем, о котором до сих пор не говорила ни слова, своей тоской по пропавшем брате, таком шальном, таком очаровательном и любимом. Молча, с трудом сдерживая слезы, слушал я ее рассказ…

Закрыв двери и калитку, посадив цыплят в дощатый шалаш позади дома, она печально оперлась о мою руку, и я проводил ее в Саблоньер.

Шли недели, месяцы. Где ты, прошлое? Где ты, утерянное счастье! На мою долю выпало брать за руку ту, что была феей, принцессой, таинственной любовью всего нашего отрочества, и искать для нее слова утешения, в то время как мой друг бродил неизвестно в каких краях.

Что могу я рассказать теперь об этой поре, о беседах по вечерам, после того как в школе на холме Сен-Бенуа-де-Шан кончались уроки, о прогулках, во время которых нам хотелось говорить только об одном — о том самом, о чем мы решили молчать? В моей памяти смутно сохранились только черты милого исхудавшего лица да устремленные на меня глаза, которые медленно опускают веки, словно видят только свой внутренний мир.

Я был ей верным товарищем — товарищем по ожиданию, о котором мы никогда не говорили, — на протяжении всей весны и всего лета; никогда больше не будет в моей жизни такой дружбы. Много раз приходили мы под вечер к дому Франца. Она открывала двери, чтобы проветрить комнаты, чтобы ничто в доме не отсырело к тому времени, когда вернется молодая чета. Она возилась с одичавшими курами, которые ютились на заднем дворе.

А по четвергам и воскресеньям мы участвовали в играх крестьянских детей, от чьих криков и смеха маленький заброшенный дом казался еще более пустым и безлюдным.

Перевод М. Н. ВАКСМАХЕРА.

Лейтенант Анри Фурнье в тот сентябрьский день, день осеннего равноденствия 1914 года, не вернулся из разведки. Его не нашли среди павших. Он исчез, на военном языке: пропал без вести.

Но можно почти с уверенностью предположить, что кто-то из родных и близких Анри подумал так, как думаю сейчас я, один из его верных читателей: мир, Фурнье описанный, и мир как таковой настолько таинствен, что в магическую сторону детства и отправился Ален-Фурнье, когда оборвалось его земное существование. «Мое кредо в искусстве и литературе — детство», — написал он однажды.