Внутренняя жизнь души Дмитрия Карамазова
У Достоевского сиюминутные переживания и действия персонажей не сопровождаются подробным авторским комментарием, разъяснением. Наиболее глубинное в человеке иррационально, исполнено неожиданных проявлений и потому не поддается завершающим, окончательным определениям. Человек «тайна» в том смысле, что он вопреки обстоятельствам совершенно бессознательно может отдаться во власть добрых влечений и нарушить законы психологической и социальной детерминации.
Торжество доброй воли, устремленной к исполнению нравственного закона,
Так, Г. А. Вялый приводит следующий пример из «Преступления и наказания»: «Перед явкой с повинной Раскольников был близок к самоубийству, он стоял над водой и был готов утопиться, но что-то удержало его. Что же именно? Он думает, что это была простая трусость, слепой инстинкт, но готов принять и другое объяснение: не трусость удержала его, а гордость. Сестра поддерживает его в этом мнении, и это льстит ему. «Как будто огонь блеснул в его потухших глазах; ему точно приятно стало, что он еще
Однако потом оказывается, что оба предположения, психологически как нельзя более правдоподобные, не только не обязательны, но, очевидно, и неверны. Автор сообщает от себя, что Раскольников «уж и тогда, когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его…».
Вот уже третье объяснение, к которому явно склоняет нас автор своим прямым вмешательством в процесс психологического анализа. Но автор далеко не всегда приходит на помощь читателю, чаще всего причины поступков не разъясняются и остаются загадочными. Это связано с постоянной мыслью Достоевского о том, что вовсе не только «обстоятельства определяют нас», но и свободна» воля та дарованная человеку свыше свобода выбора между добром и злом, против которой восстает Великий инквизитор.
Не всегда возможно предусмотреть, что в каждом случае определит поступок человека — сила обстоятельств или не зависящая от этой силы и враждебная ей внутренняя свобода. Говоря словами старца Зосимы, «многое из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь», так как «корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных»…».
Проникая в загадочные глубины души Дмитрия Карамазова, Достоевский показывает, что герой мог бы стать отцеубийцей, если бы в нем в последнюю минуту не восторжествовала любовь над ненавистью. «…Слезы ли чьи, мать ли моя умолила бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт был побежден». Все в нем, казалось, было подготовлено к преступлению: и ненависть к отцу-сопернику, и физическое отвращение к отвратительному сладострастнику, И ревность в борьбе за Грушеньку. По законам психологии и общественной жизни Дмитрий Карамазов мог стать преступником, но в последнюю минуту совершилось чудо нравственного преображения, тоже по-своему не случайное, потому что герой, совмещая в себе обе бездны разом, всегда в глубине души отдавал предпочтение идеалу Мадонны перед идеалом содомским.
Невозможно однозначно объяснить поступки литературных героев Достоевского; Человек «загадка» и «тайна»; в нем борются противоположные начала, и победа одного из них для читателя бывает часто неожиданной. «Сложен всякий человек и глубок, как море, особенно современный, нервный человек». В героях Достоевского скрывается сложное сплетение противоположных наклонностей и устремлений, которое приводит их в состояние драматических колебаний, но это состояние иногда разрешается сознательным и самостоятельным выбором пути. Они располагают возможностями разных решений и переживают колебания, прежде чем решиться. Иногда эта болезненная противоречивость проявляется в сложности поведения и неожиданности поступков.
Так, Настасья Филипповна из «Идиота» переживает мучительные колебания между Мышкиным и Рогожиным именно в силу сложности своих чувств: любовь к Мышкину и. боязнь тем самым погубить его, огромная гордость и жажда смирения и прощения, стремление любить и сознание своей недостойности, способность надругаться над собой. Именно в силу раздвоенности герои Достоевского обладают возможностями разных решений и неожиданных для других поступков.
Подобно Толстому и Тургеневу, Достоевский делит персонажей на категории по степени их умения пользоваться даром нравственной свободы. Он ставит их в критическую ситуацию и следит за движением их внутреннего «я», чтобы определить их нравственную ценность. Они проявляют силу или слабость личности в зависимости от того, как и каким образом пользуются правом самостоятельного определения своего жизненного» поведения в переломные, драматические моменты.
Достоевский делит персонажей преимущественно на тех, которые отдаются устремлениям доброй воли и задачу полагают в продвижении к идеалу, отличаясь сердечностью, милосердием и состраданием, а также на тех, которые, пользуясь правом свободного выбора, встают на путь нарушения нравственного закона с целью эгоистического самоутверждения.
Абсолютная свобода человека, связанная, с «умопостигаемой причинностью», по Толстому, — сфера его субъективного самосознания, выражающая, однако, все духовное богатство его личности. Раскрывая проявления свободной воли в «духовных озарениях» персонажей, Толстой вместе с тем изображает причинно-следственные связи, многостороннюю обусловленность их переживаний и действий. Интересуясь «глубинами души человеческой», Достоевский часто трактует их как сугубо иррациональные, но вместе с тем в практике художественного творчества, он, подобно Толстому, показывает существование человека как подлежащее закону детерминации. Подтвердим сказанное одним примером из «Записок из подполья». Показательна сцена свидания Лизы с «антигероем» в момент его ссоры с Аполлоном.
Поняв, что ее собеседник сам несчастлив, она в неудержимом порыве сострадания протягивает к нему руки. Действие повести достигает кульминации: этот «самый гадкий, самый смешной, самый глупый, самый завистливый из всех на земле червяков» оказывается просто слабым человеком, измученным одиночеством и страхом. Тут сердце в нем «перевернулось», злоба отхлынула, и он отдается искренней муке: «Я тоже не выдержал и зарыдал так, как никогда еще со мной не бывало…» «Мне не дают…
Я не могу быть… добрым!» Бунтующий против мировой необходимости, отстаивающий ничем не ограниченную безусловную свободу, он сам оказался сугубо детерминирован внешними силами: «не дают» — и внутренне несвободным, совершенно неспособным к любви, к живой сердечной жизни, «жалости», «раскаянию», «прощению».
(1 votes, average: 5,00 out of 5)