Кто такой Собакевич в поеме гоголя «Мертвые души»
Собакевич хмур, неуклюж. «Когда Чичиков взглянул на Собакевича, он ему… показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершения сходства фрак на нем был медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он вкривь и вкось… Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они в столовую: медведь! совершенный медведь!
Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михаилом Семеновичем».
Гоголевские обнаружения в человеке его духовной тайны — всегда неожиданность: в суровом повытчике
Медведь — зверь таинственный и священный: «лесной архимандрит», так называет его народ. Народное сознание не раз ставило медведя и у истоков жизни; да мы и поныне дарим изображение медведя счастливым новобрачным, одариваем их детей. «Мишка» — смешной талисман, сулящий удачу.
Собакевич и его супруга
Неживому дарована жизнь. И Собакевич, торгуясь с Чичиковым из-за Мертвых душ, умерших крепостных, пускается в красноречивые комментарии по поводу их мастерства, умения, смекалки и добросовестности. Каретник Михеев, плотник Степан Пробка, кирпичник Милушкин, сапожник Максим Телятников — все они проходят перед Чичиковым, как живые.
Собакевич назначает за них несусветную цену, но движет им не одна лишь кулацкая скупость: он простодушно не верит тому, что такие умельцы могут умереть, обратиться во прах.
Название человека или вещи у Гоголя скрывает в себе указание об их еще не выявленном при-звании: трубка — «люлька», и к ней поспешают склониться, вызволяя ее из полона; Собакевич — Михаил, медведь, герой мифов, спутник отшельников или бродячий артист, увеселяющий детей, подростков в не знающем рампы народном театре. Медведь считается и покровителем городов, народов: медведь — на гербе города Ярославля, того самого, в коем некий умелец-мужик сладил экипаж птицы-тройки; пошучивая над собой, мы, русские, говорим о «русском медведе». Этот зверь — дарователь жизни, веселья, соединенного с ощущением прочности, положительности, основательности.
Всепроникающее сослагательное наклонение сопутствует и образу Собакевича. Размечтался Чичиков, и померещился ему Собакевич не в захолустье, а в Петербурге, в столице. Увиделся ему Собакевич в виде десницы, руки, сжатой в кулак. «Нет, уж если кто кулак, тому не разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выдет еще хуже. Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать потом, занявши место повиднее, всем тем, которые на самом деле узнали какую-нибудь науку…
Да такое выдумает мудрое постановление, многим придется солоно…» И рисуется Собакевич столичный: правит Собакевич, делами науки вершит; а разогнувшийся палец страшной руки Собакевича — перст указующий. Но такой Собакевич — уже тень тени: реальность удвоения, помноженная сама на себя и перенесенная из захолустья в столицу. Но есть и другое сослагательное наклонение: «Эх,- грезит Чичиков,- если бы все кулаки!..» Не договорил Чичиков, что было бы, если бы… Но, наверное, и что-то хорошее могло бы быть, если бы…
И опять чуть-чуть приоткрывается дверь в мир светлых духовных потенциалов, реальных не менее, чем нравственная «навозна куча», которую «разрывают» герои поэмы, но идеалов не узнанных и витающих в сфере сослагательных наклонений.
Собакевич ругает соседа, Плюшкина; но и Плюшкин — бедный Плюшкин! — не равен себе самому, теперешнему сквалыге, заживо загнавшему себя в могилу. Был же и другой Плюшкин. «А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему сытно пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости». «Семьянин» и «учиться»: неизменная пара «отец»
(1 votes, average: 5,00 out of 5)