Современник времени
Имя Юлия Анатольевича Халфина хорошо известно не только московским учителям. Помимо школьных уроков в течение долгого времени он ведет домашний кружок по литературе, который с удовольствием посещают школьники разных возрастов. Сегодня мы печатаем две работы учеников Ю. Халфина, которые были подготовлены и обсуждены на занятиях этого кружка.
Обе они посвящены теме времени в поэзии Мандельштама.
Отношение Мандельштама к категории времени сложное.
В статье С. Аверинцева о поэте есть такие строки: «Поэзия, по Мандельштаму, —
Пространство и время стали всего лишь явлениями в ряду других явлений, такими же как любовь, звездная ночь, ветер. В этом заключается неповторимость поэзии Мандельштама.
Поэт слышал шум времени, слышал дыхание вечности. Об этом есть уже в первом сборнике:
Я слышу, как она растет, И полуночным валом катится.
Об этом есть в прозе и в более поздних стихотворениях:
В ком сердце есть — тот должен слышать, время, Как твой корабль ко дну идет.
Время в поэзии Мандельштама делится на историческое и внеисторическое.
Время историческое поэт переживал как свою биографию. Относился к нему как к своему прошлому: «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени» . От личного прошлого он отталкивался, отделял себя от него, его память была «враждебна всему личному». Событиями в биографии Мандельштама были восстание декабристов, «имперский» Петербург, революция и одновременно античность, Рим, Венеция, эпоха Просвещения. Он ощущал, как безвозвратно уходит время:
И содроганья теплых птиц Улавливаю через сети, И с истлевающих страниц Притягиваю прах столетий.
Внеисторическое время — это вечность. Это время не течет, оно пребывает само в себе. История же находится в постоянном движении. Если человек плывет по ее течению, то каждое мгновение для него могут меняться ценности, отношение к вещам.
Как человек Мандельштам, конечно же, жил в реальном времени, но как Поэту ему открылось откровение вечности, он мерил вечностью жизнь.
Надо заметить, что Мандельштам относился к вечности гораздо серьезнее, чем некоторые его предшественники. Для него это была не абстрактная категория, но реально существующая безмерная величина. Понять ее до конца невозможно, приближаться к ней опасно:
Но слишком дорого поплатится, Кто слишком близко подойдет…
Мандельштам не жил в вечности , но «подражал ее методам». Он был способен переживать историческое время отстраненно, существуя вне его: «Нет, никогда ничей я не был современник…» Время само по себе оказалось для него предметом объективизации.
Попытки «освободиться» от времени совершались многими писателями и художниками XIX века. Достоевский нарушал его линейное течение, смешивая сон с реальностью. Тургенев вступал в диалог с историческими и литературными событиями разных времен, при этом стараясь уловить быстротекущие мгновения своей эпохи. Эти мгновения, движение истории он воплощал в личностях своих героев.
Преимущество Мандельштама в том, что он был свободен от условностей времени. Он входит в «совершенно иную, просторную сферу исторического бытия». Стихотворение «Декабрист» тому подтверждение.
Поэт не воплощал время в человеке, не ограничивал его героем, но, нанизывая детали времени друг на друга, раскрывал всю его полноту — и историческую, и человеческую.
Особенно глубоко историческое время переживалось поэтом в 20-е годы. Это был момент в истории, о котором Мандельштам сказал: «Время вспахано плугом». Все его подземные пласты оказались в XX веке на поверхности, открылись новому взгляду. «Внезапно все стало достоянием общим.
Идите и берите… Слово стало не семиствольной, а тысячествольной цевницей, оживляемой сразу дыханием всех веков» .
В стихах этого периода, составляющих заключительную часть сборника «Tristia», каждое стихотворение — живое время из разных эпох человеческой культуры, порой смешанных между собой. К примеру, в стихотворении «Вернись в смесительное лоно…» слились в один метасюжет библейская Лия, Троя и Иудея.
Важно отметить, что если историческое время Мандельштам переживал как личное прошлое, то настоящий момент, свой век, свою эпоху он скорее воспринимал как живого собеседника, иногда враждебно настроенного, таящего угрозу, иногда — растерянного, жалкого. Веку-врагу поэт готов был сопротивляться, находить в себе мужество не быть с ним заодно:
Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей: Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей…
К веку-другу он испытывал сострадание:
Кто время целовал в измученное темя, — С сыновьей нежностью потом Он будет вспоминать, как спать ложилось время В сугроб пшеничный за окном.
И это было не панибратство в отношении времени, а общая судьба:
О, глиняная жизнь! О, умиранье века! Боюсь, лишь тот поймет тебя, В ком беспомощная улыбка человека, Который потерял себя.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)