Трагическая судьба человека в тоталитарном государстве
Вместе с огромным числом прекрасных произведений прошлого столетия в литературу современную пришли и те «вечные вопросы», которые так волновали русских классиков и которые кто-то пытался решить проповедью «непротивления злу насилием», кто-то — строя свой «хрустальный дворец», еще кто-то призывал силой свергнуть ненавистный строй… Времена настали другие, но проблемы остались те же: «что есть добро и что такое зло»; в чем смысл жизни и какова цель, к которой стремится человечество; зачем человеку свобода и где грань между
Тогда еще живы были Короленко и Есенин, продолжали творить Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Горький, Маяковский… Пришли в литературу Булгаков, Зощенко, Платонов и множество «пролетарских» писателей, позже ставших «классиками советской литературы». Все это были
Сбрасывая вместе с грузом религиозных пережитков и предрассудков с себя ответственность за происходящее, люди избавлялись от «старой, буржуазной» морали, не утруждая себя созданием новой, «пролетарской», и потому можно было силой отбирать у крестьянина весь его хлеб, оставляя лишь крохи, расстреливать людей без суда, сжигать неугодные книги, осквернять храмы и могилы… Как никогда, остро встали перед обществом проблемы нравственности. И писатели первыми забили в набат.
Так появился в 1920 году роман-антиутопия Евгения Замятина «Мы». В нем автор рисует «общество будущего», общество, основанное на разуме, логике, где все рассчитано и математически точно. Каждый человек знает свое место в системе строгой иерархии, а во главе всех стоит Благодетель, существо высшее, необыкновенное и наиболее «правильное».
В этом обществе нельзя мыслить и чувствовать не как все, да и лучше не раздумывать вообще, надо уметь пользоваться математическими формулами… Жизнь каждого человека протекает на виду у всех в домах с прозрачными стенами и вместе со всеми, люди даже ходят строем по четыре в каждом ряду , у человека нет имени — есть номер. Полнейшее обезличивание, зато никакого «беспорядка». В этом обществе нет ни тени «неправильности», все заранее запрограммировано. Человеческая индивидуальность подавляется, все становятся «винтиками» в одном огромном механизме, где нет места естественным человеческим чувствам и желаниям.
Писатель подчеркивает бесчеловечность этого общества. Его позиция: бесчеловечный — значит безнравственный. Поэтому Замятин развенчивает модную в те годы идею о том, что надо «каплей литься с массами» и отказываться от собственного «я» для построения счастливого будущего.
Уже в конце 20-х годов Андреем Платоновым был написан «Котлован». Сюжет «Котлована» таков: группа землекопов роет огромную яму для фундамента большого дома , в котором будут жить счастливые люди. Писатель считает, что это общество, то, что называется «коммунизмом», нежизнеспособно. Символ будущей жизни — девочка Настя — погибает.
В этом произведении писатель показывает коллективизацию так, как видело ее крестьянство, и поэтому сквозь строчки сквозит ужас перед неотвратимой бедой. У Платонова раскулачивание проводит медведь-молотобоец, он останавливается и рычит у каждой «прочной и чистой» избы… А перед объединением в колхоз люди прощаются друг с другом. «После целования люди поклонились в землю — каждый всем и встали на ноги, свободные и пустые сердцем». «Хорошо, — сказали со всего Оргдвора. — Мы ничего теперь не чуем, в нас один прах остался». Писатель считает, что коллективизация не только связана с человеческими жертвами . Писателю так понятны страдания этих людей, у которых отнимают и веру, и надежду, и цель жизни, и само желание жить… Их представления о добре и зле, о чести, совести, справедливости втаптываются в грязь, а вместо этого насильно вдалбливается идеал единственно возможной морали — морали классовой, «безжалостной» и «беспощадной», оправдывающей все, что делается от имени партии.
В другом романе Платонова, «Чевенгур», поставлены проблемы не меньшей значимости. Одна из важнейших — проблема человека в революции. В романе мы видим совсем не много «людей революции», тех, кому Октябрь помог найти место в жизни и открыл новые горизонты, чьи сомнения разрешил. Это не только коммунисты , но и беспартийные, просто люди, для которых революция стала высшим судией, мерилом нравственности.
Все же остальные герои — народ, крестьяне — живут совсем другими моральными категориями, им как будто открыты истина, вечные законы жизни… Революция для таких людей — событие, никак не затрагивающее глубинных процессов бытия, хода истории, почти не влияющее на их собственную жизнь. Она — как ветер, срывающий с дерева листья, но не беспокоящий корней… Писатель задает вопрос о возможности создания новой жизни людей при новом строе, о том, нравственна ли революция и приемлем ли коммунизм, для построения которого она совершена. Платонов описывает фантастический город Чевенгур, где коммунизм якобы уже построен, и картина этого «рая на земле» довольно непривлекательная.
Люди там вообще ничего не делают, так как «труд способствует происхождению имущества, а имущество — угнетению», «за всех и для каждого работало единственное солнце, объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием». А «труд раз навсегда объявлялся пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием…» Однако каждую субботу люди в Чевенгуре «трудились», перетаскивали с места на место «на руках» сады или передвигали дома. В Чевенгуре жителей осталось совсем мало, притом одни «трудящиеся массы»: «Буржуев в Чевенгуре перебили прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать, потому что после тела у них была расстреляна душа». Судьба нескольких десятков людей, которые не имели права существовать, потому что жили чуть лучше других, была решена предревкома Чепурным лично. Теоретически расстрел «буржуев» был обоснован «вторым пришествием…», когда началась расправа над «буржуями», «товарищ Пиюся» совершил «одиночное убийство», вызвавшее возмущение секретаря Цика Прокофия , В ответ Пиюся заявил, что коммунистам «нужен коммунизм, а не офицерское геройство!..» Платонов восстает против такой «философии», он, так же как и Достоевский, считает, что цель не может оправдывать средства, нельзя построить счастье людей за счет жизни человека.
Лишить человека права существовать — значит совершить величайшее преступление против нравственности: это огромный грех и злодеяние. В романе писатель решает и проблему истинного и ложного. Истинное — это все естественное, искреннее, вышедшее из души; это все человеческое. Ложное — все привнесенное, навязанное «сверху», противоречащее здоровой человеческой морали; это все безнравственное.
Для Платонова естественно единение, слияние человека с природой, восприятие человека как части природы, которая взращивает его, дает ему силы, формирует его душу. Страшно, когда человек несвободен. Трагедия целого поколения, лишенного простого права быть людьми, с потрясающей силой встает в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова.
Он пишет о том, как люди, потеряв свободу, уже не могут следовать нравственному закону: ведь внутренняя свобода — это возможность поступать по совести, согласно принципам. В сталинских лагерях действует один принцип: человек человеку волк. И действительность такова, что невозможно выжить, не поступившись убеждениями хоть в малом, не потеряв чувства собственного достоинства. Третьего не дано.
Сам писатель выжил, чтобы рассказать правду, какой бы страшной она ни была. Он показал, как тоталитарная система, убивая одних, из других делает моральных уродов, преступников и убийц. Герой рассказа «Ягоды» настолько ослаб, что не способен поднять упавшее бревно.
Конвоир Серошапка грозится пристрелить его. На другой день заключенные валят пеньки на участке, очерченном «вешками» — связками сухой травы. За ним-«запретная зона». Один из зеков — Рыбаков — собирает в консервную банку ягоды с целью выменять их у повара на хлеб. Банка наполняется слишком медленно, и Рыбаков выходит на два метра за «запретку». «Сухо щелкнул выстрел, и Рыбаков упал между кочек лицом вниз. «Тебя хотел, — сказал Серошапка, — да ведь не сунулся, сволочь!..» В рассказах Шаламова множество смертей, которые с полным правом можно считать насильственными, даже если человек погибает от голода или измождения, а не от пули конвоира или удара бригадира.
Смертей так много, что как бы перестаешь их замечать. Персонажи рассказов относятся к смерти других заключенных буднично-равнодушно, как к неизбежному, обыденному явлению, почти полностью утратившему свой трагизм. В рассказе «Шерри-брен-ди» психологически точно и подробно описывается, как умирает от истощения поэт. Он уже не встает с нар, у него уже нет сил даже на то, чтобы есть.
Когда же жизнь кончилась, его не списывают сразу, как положено: «изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца; мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка». Ничего не забыл писатель. А ведь от него, как и от других, требовали забыть! Но позиция Шаламова была твердая: «На свете нет ничего более низкого, чем намерение «забыть» эти преступления». Сталинщина, тоталитаризм, отцы и дети, историческая память…
В поэме Александра Твардовского «По праву памяти» все эти вопросы приобретают общечеловеческое звучание. Тиран, диктатор, Сталин в поэме не велик, скорее принижен. Он то, к чему меньше всего подходит слово «вождь», это всего лишь злая, ничтожная игрушка в руках того самого народа, который, прежде чем стать «лагерной пылью», сделал его богом на земле. Поэт бросает горький упрек своему поколению, своему народу, который допустил такое.
По интонации поэма напоминает лермонтовскую «Думу», только у Лермонтова упрек звучит явственнее, сильнее. Другая проблема — проблема исторической памяти, то есть осуществления связи между поколениями: …Кто прячет прошлое ревниво, Тот вряд ли с будущим в ладу… Забыть то, что было, невозможно.
Настоящее и будущее немыслимы без прошлого, без его тяжелых уроков. Переосмыслить прошлое, очистить свою совесть, покаяться, задуматься о том, как можно поправить ошибки , необходимо. И если это сделано, то …и впредь как были — будем, — Какая вдруг ни грянь гроза, — Людьми из тех людей, что людям, Не пряча глаз, Глядят в глаза.
Русская поэзия всегда была беспощадно честной, открыто совестливой, в ней и в самые мрачные времена не умолкали голоса «печали и гнева». В поэме-цикле «Реквием» Анна Ахматова рисует мрачную картину тюрем, страха и страданий миллионов людей. Вся страна становится жертвой машины смерти: Звезды смерти стояли над нами, И безвинная корчилась Русь Под кровавыми сапогами И под шинами черных марусь. Поэтесса передает трагические противоречия времени, народную судьбу, пережитую автором как свое личное, безысходное горе.
Ощущая себя частицей народа, родины, мать оплакивает не только собственного сына, но и всех безвинно осужденных: Хотелось бы всех поименно назвать, Да отняли список, и негде узнать… О них вспоминаю всегда и везде, О них не забуду и в новой беде… И все же побеждает материнское жизнетворящее начало. «Надо снова научиться жить» — эта строка стихотворения «Приговор» становится главной в поэме. Произведения, подобные «Реквиему» и «По праву памяти», исключительно созвучны духу нашего времени — требованиям гласности, прямого и откровенного разговора о наболевшем. Беспощадно запечатлел пережитое Юрий Домбровский.
В романе «Факультет ненужных вещей» он подробно и последовательно исследует сталинизм как явление. Писатель показывает нравственную силу «ненужных вещей» — совести, чести, достоинства, которые, хотя их и ломают, и пропускают через конвейер, и топчут, все равно не уничтожить. Потому что разве можно уничтожить Истину? Анализируемые произведения при всем их своеобразии, при такой несхожести судеб и взглядов их авторов, объединяет чувство беспощадной правдивости и искренности. Они пронизаны тревогой и болью за то, что происходило и происходит со страной и народом.
Они заставляют еще и еще раз задуматься о нравственном состоянии нашего общества.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)