Проза Виктора Астафьева

Настоящая известность пришла к Виктору Астафьеву в 1976 году после выхода в «Нашем современнике» повествования в рассказах «Царь-рыба».

Эта работа художника неожиданно для подавляющего большинства его читателей и критики представила в некотором смысле нового писателя. Конечно, это был вполне узнаваемый прежний Астафьев, но вместе с тем в нем появились другие черты, так отличающие его от прежнего. Начал писать Виктор Петрович Астафьев довольно рано.

Первый же рассказ — «Гражданский человек» — получил широкое признание

— переиздавался в течение 1951 года несколько раз. Практически сразу же после его появления в печати Астафьева приглашают на работу в газету. Корреспондентская деятельность положила начало и во многом определила его литературную судьбу. «От информации к статье, от статьи к очерку, от очерка к рассказу» — так определил он тогда, в 1955 году, в статье «Воспитать литературную молодежь», «нормальное развитие начинающего литератора». И в основном на протяжении всего творческого пути остался верен этому принципу.

В частности, своеобразный план «Царь-рыбы» нашел свое осуществление в ранней газетной

статье «Думы о лесе». В ней поднимается проблема сохранения окружающей среды, говорится о необходимости борьбы с браконьерами разного уровня. «Я уверен, — пишет автор, — что любые, даже самые темные краски бледны по сравнению с той действительностью, с тем варварством, которое свило гнезда в наших лесах».

Тема, многие положения статьи, пафос и действующие лица в обобщенном варианте предстанут через некоторое время в «Царь-рыбе». Художественная природа произведения снимет прямую публицистическую направленность статьи, выведет ряд типичных образов, но направленности и заостренности обозначенной проблемы не уменьшит.

Наряду с произведениями, наделенными прямой публицистичностью , Астафьев работает над рассказами, которые выходят тоненькими «детскими» книжками: «Огоньки», «Васюткино озеро», «Зорькина песня» и другие.

Обстоятельства судьбы — раннее сиротство, скитания, детдом, ФЗУ, фронт, госпиталя — не могли способствовать полноценному и безболезненному росту астафьевского мироощущения, необходимому равновесию душевных сил. Обретя наконец-то после войны некоторую внешнюю независимость и относительную внутреннюю стабильность, Астафьев пытается восстановить утраченное или полностью не воссозданное звено своего прошлого. И не только своего лично, но и значительной части поколения, родившегося в середине двадцатых годов. И начинает это, конечно, с самого начала, с детства.

Делает это не только из-за близости собственного опыта и неодолимой жажды поделиться им, не из-за явившейся догадки о высоких уровнях открывшегося мира, не из желания обрести читательское соучастие в неповторимых откровениях своей души, но прежде всего из стремления восполнить прошлое, соединить разорванные жизнью связи.

В «Оде русскому огороду» писатель обращается к уже окрепшему, во многом восстановленному миру своего детства. В воображении писателя воскресают отдельные люди и события, радостное и чистое ощущение полноты мира, его покоя и непогрешимости. Создавая некое подобие идеального прошлого, автор вряд ли шел против истины, не различая неблагополучия и многих жестокостей, окружавших его героев. Скорей наоборот — их было более чем достаточно. Именно поэтому, как некая нравственно-эмоциональная альтернатива, выстраивается сфера положительных начал, гармонического мироощущения.

И даже там, где обозначается явный диссонанс, мы не чувствуем его в душевном состоянии очередного астафьевского персонажа или лирического героя-повествователя.

Мир художественного пространства плотен и стабилен. Лирическое начало прозы В. Астафьева будет развиваться, обретая с течением времени то один, то другой ракурс. В «Последнем поклоне» наиболее полно предстанет ясный облик детства.

В «Затеси» войдут отдельные фрагменты, зарисовки, наблюдения, связанные с жизнью природы. «Ода русскому огороду» станет самым точным по чистоте звучания гимном союза формирующегося сознания маленького человека и щедро ему дарованной вечной и неоглядной Земли. Начиная с «Перевала», а далее в «Стародубе», «Звездопаде», «Пастухе и пастушке» Астафьев пытается использовать личный опыт в большинстве своем в качестве исходного «материала», на основе которого выстраивается система художественной реальности. Он устраняет себя как действующее, явно присутствующее на первом, внешнем плане, лицо, сохраняя за собой участие на других уровнях. Это относится к хорошо знакомым ему картинам быта, атмосфере времени, конкретной детали.

Слитность с фактурой текста, неявная проявленность в нем делают такой художественный материал наиболее значимым.

Самой значительной повестью среди названных выше стала, пожалуй, повесть «Звездопад». В ней Художник выступает как существо, наделенное редчайшим даром, способностью прозревать целое без частей, видеть главное, некий источник, из которого произрастут составляющие произведения. Повесть эта была написана во время учебы на Высших литературных курсах «без отрыва», за несколько дней. И это был поистине звездный час в творчестве писателя. «»Звездопад», — пишет А. Макаров, — так же трудно пересказать, как невозможно пересказать лирическое стихотворение» .

Нравственно-философское содержание повести столь широко, что практически не удается исчерпать все мысли, которые возникают как плод исследования и осмысления писателем действительности. Художник не навязывает жизни никаких предвзятых концепций, всесторонне освещая ее, из нее же самой извлекает выводы. Первые же фразы повествования определяют интонацию и содержание всего последующего разговора: «Я родился при свете лампы в деревенской бане. Об этом мне рассказала бабушка.

Любовь моя родилась при свете лампы в госпитале. Об этом я расскажу сам». Бесхитростная, казалось бы, история любви девятнадцатилетнего солдата к палатной сестрице одного из тыловых госпиталей. Ни батальных сражений, ни панорамных описаний, — практически ничего из обычного арсенала военной прозы того времени.

Война в повести выступает как фон, необходимый для наибольшей достоверности воскрешения состояния героя, пришедшей к нему любви.

В «Звездопаде» Астафьев, как никогда до этого и после, отделен от воздействия времени, его проблем, мотивов. Как и в «Стародубе», здесь использован прием «свертывания» пространственно-временных обозначений: война — госпитальная палата — наркозное забытье. Мир героя замкнут и равновелик самому себе. При всей видимости трагизма положения, вызванного войной, в повести господствуют потоки радостной, жизнеутверждающей энергии.

Связано это прежде всего с «непреднамеренностью» как свойством текста, естественностью и органичностью изложения, а не оценивающего сознания, с отсутствием целеполагающего вектора.

Так свободно и легко, помимо «Звездопада», создавался лишь «Последний поклон». О последнем писатель скажет, что он «писался вдруг, «без спросу» врываясь в жизнь, заставляя вслушиваться в голос памяти». Но «самая большая и неизбывная любовь» осталась в прошлой жизни. Новые же проблемы и представления настойчиво требовали своей реализации.

Новая жизнь и новые герои нашли в результате свое место на страницах «Царь-рыбы». Но Астафьев в ней по-прежнему остался верен своей теме, связанной с неизменным кругом людей, локализованным в определенном пространственно-временном пределе. Все тот же род, подробно исследовавшийся в «Последнем поклоне» и предыдущих повестях и рассказах, все те же водные и лесные енисейские просторы.

Но если в более ранних работах ведущим мотивом является воспоминание, то в повестях, в рассказах определяющим моментом становится потребность обсудить происходящее, поделиться «задушевной мыслью». Если в «Поклоне» воображением художника владела идея реконструкции некоей полноты, органичности мира, то здесь проводится мысль о проблемах сиюминутных, не разделенных, как в повести о детстве, временной дистанцией.

Материал в «Царь-рыбе», как говорят в таких случаях, неотстоявшийся, кипящий всевозможными страстями, которые и при желании почти невозможно скрыть за эпической выдержанностью. И тут-то впервые так явно на авансцену своего повествования выходит автор. Он делится с читателем своими мыслями по поводу отдельно взятого случая, уходит в отвлеченные философские рассуждения, замечает, комментирует, негодует. Разумеется, такие «перебивы», отсутствие общего героя, единого сюжетного стержня , в конечном итоге способствовали созданию такого произведения, где форма воплощения общего художественного замысла сведена до уровня отдельной главы, эпизода.

Объект авторского внимания, как это свойственно произведениям, имеющим публицистическую основу, смещен не в сторону героя, а в сторону факта. Писатель не только освещает, раскрывает и анализирует тему повествования, но, вместе с тем, выражает свою неудовлетворенность, беспокойство, тревогу о нравственных мотивах поведения своего современника, осуществляя тем самым автохарактеристику. Не исключено, что именно такая позиция художника, выросшее писательское мастерство и способствовали широкому признанию повествования, пафос которого совпал с актуальными потребностями того времени.

Астафьев в «Царь-рыбе» столкнулся с неожиданной для себя проблемой. Предыдущие произведения не требовали в такой степени широкого изображения отрицательных персонажей. «Плохих людей писать не умею. Получается нежизненно, карикатурно», — как-то признался писатель одному из корреспондентов.

Но в новой своей работе пришлось представлять целую галерею таких действующих лиц, которые во многом оказались пародийными, нежизнеспособными как герои . В характерах же своих ожесточившихся земляков — Грохоталы, Командора, Игнатьича писатель стремится за их внешней браконьерской стороной рассмотреть более существенное, глубинное.

Темы «природа» и «детство» становятся одними из ведущих в «Царь-рыбе». Они в тех или иных образах, мотивах, вариациях входят в структуру практически всех положительных астафьевских персонажей. Глава «Уха на Боганиде» посвящена им полностью. Аким, его мать в этой системе ценностей — фигуры ключевые. Им выделяются роли «неучастников» социума, к цивилизованным приобретениям которого писатель относится довольно негативно.

Поэтому много в них социальной пассивности, терпения, всепрощения, молчаливого согласия. Они живут по своим «природным» законам. И только за пределами оседлости человеческого биоценоза они чувствуют себя свободными и полноценными.

Уводя своих героев как можно дальше от пороков цивилизации, Астафьев в повествовании в рассказах руководствуется не логикой развития характера, а логикой развития проблемы и личным пристрастным убеждением. Пристрастность в отборе материала, в построении образов, в авторской позиции сохранит писатель и в последующих своих работах — «Печальном детективе», романе «Прокляты и убиты». Здесь выйдет на поверхность и закрепится публицистичность как определяющее свойство «поздней» астафьевской прозы.