Лед и пламень
Я, как всегда, долго раскачивалась, но на сей раз домашнее сочинение на тему — «Зима в моей жизни» — упустить не хотела бы, потому что это и есть моя жизнь — зима то есть. Я совсем не хочу сказать, что зима — любимое время года (нет такого) или что зима длится особенно долго в тех краях, где я живу, заполняет большую часть года. Напротив, зима в районе Нью-Йорка, что и говорить, карикатура русских зим, но, какая ни есть, приходя, она возвращает меня домой. И не потому что дом — это по-прежнему Россия, а Россия, само собой, земля более зимняя,
Потому, должно быть, дома, что зима — la petit morte, малая смерть, т. е. то состояние, которое недалеко от смерти физической и по контрасту, стало быть, дает самое сильное ощущение жизни в
Декартовская моя максима переживается уже на экстатическом уровне, когда я открываю (преодолевая немалую инерцию) лыжный сезон. И вот когда вокруг меня лес под снегом и лыжи под носом и в руках палки (в пальцах), я снова говорю себе: ну вот я и дома. Безусловно, это еще и возращение в детство и потому в тот дом, для которого «малая смерть» — метафора не из самых искренних, но в детство возвращаешься круглый год, а в белое безмолвие — только зимой.
Зимой с каждым годом все большее место в моей жизни занимает разглядывание белого цвета. Настоящее удовольствие, совмещающее физику с метафизикой. Очень красивый цвет, и к поэзии имеет прямое отношение, к любой поэзии, не только к типа: «Когда-то я знал на память все краски спектра, / Теперь различаю лишь белый, врача смутив».
Интересно, есть ли понятие о таком бродском цвете у ненцев среди тех оттенков, что определяют тридцать (или сколько?) видов снега? Вряд ли, у народов Крайнего Севера белый цвет, возможно, аналогичен нашему зеленому, то есть белый — цвет жизни для них. Или они точно такие, как мы, и разница лишь в количестве дней, когда ощущаешь себя дома, т. е. с Ничто за порогом дома (чума)? Вот это вернее, должно быть.
Кажется, я белая ворона среди других русских эмигрантов, живущих в районе Нью-Йорка. Снег здесь выпадает, зимы случаются снежные чаще, чем через одну, но в моем кругу за двадцать восемь американских зимовок я встретила только одного еще человека, для которого безлыжная жизнь не жизнь, по крайней мере, жизнь не полная. Это Ирина Машинская. Собственного мужа — едина плоть — не считаю. Белые вороны мы и среди аборигенов. Наш дом стоит на краю большого леса-заповедника, весьма живописного (исполинские деревья, скалы, озера, бурные ручьи, есть даже «Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад»), а зимой мы не по своей воле чувствуем себя властителями этой земли, точнее, когда она под снегом: ходим на лыжах только мы. Правда, в самые последние годы, к немалой моей радости, за зиму встретишь лыжника-другого. К радости — не потому что мне одной (когда одна) в лесу страшно, а потому что я люблю свой народ и желаю ему добра. Американцы помешаны на горнолыжном катании, но в русле определенной культурной европеизации (кофе-эспрессо, уличная кафеизация, туризм выходного дня, вообще интерес к пешему ходу) little by little лыжные прогулки становятся все популярнее. И все же. ну представьте себе огромный лес в часе езды от Нью-Йорка, а в нем из крупной живности, кроме оленей, только ваша покорная слуга? Как тут не ощутить в этом странном, непостижимом безлюдии действительно удел человеческий? малую смерть как соседство с Ничто?
Если говорить не о малой, а смерти per se, все равно я предпочту холод. По мне, замерзнуть лучше, чем задохнуться от жары. Странно, но моя метафора зимы как дома, как пограничной ситуации не работает на той границе, что существует между жизнью и испепелением ее в огне. Что мешает мне в адскую жару тоже чувствовать себя дома, то есть узнавать удел человеческий: всегда быть от смерти в нескольких шагах? Зимой, чтобы выжить, я согреваюсь огнем, а летом (типа нью-йоркского) для того, чтобы выжить, есть кондиционер. Но выяснилось, что я несовместима с этой машиной (даже когда ее не видно, когда охлаждение здания централизовано), что летом я не могу не открывать окна. Летом за окнами не Ничто, а жизнь. Мы уехали из Нью-Йорка туда, где можно летовать без кондиционера, с открытыми окнами.
На исконной моей повязанности с зимой как-то сказалось, возможно, что я родилась в крещенские морозы. Не знаю, как сейчас, а в те годы считалось, что главное для ребенка свежий воздух. «Если бы ты знала, как я не любила гулять с тобой зимой!» — призналась мать уже в старости, и это был единственный холод, который достался мне от нее. Никакая закалка не лишняя. Бедная моя мать должна была гулять с новорожденной в нашем дворе на Кривоколенном все то время, что у нее оставалось от восьмичасовой службы и каторги домашнего хозяйства, пока не наняли за копейки девушку из деревни, няньку Марусю, тезку матери.
Зимой все живое ощущалось живее, и в первую очередь — мать. Зима, безусловно, один из самых мощных архетипов матери для меня. Не странно ли? Не весна, не лето, не цветение жизни, а выживание, ощущение холодной бездны за углом, из-за которого появлялась мать в потертом неуклюжем зимнем пальто на вате, с огромным меховым воротником, с тающим на нем снегом. Всегда румяная. Ну, это знает, помнит каждый — прыжок вверх, зарывание в холодный мокрый мех, животный его запах и град горячих звонких поцелуев. Только зимой такая упругость жизни доступна.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)