ЛЕВ ТОЛСТОЙ: полтора века в литературе
Надо признать, что мы находимся далеко еще от подлинного Льва Толстого, нередко, подавленные его интерпретаторами, не обращаем внимания на парадокс, отмеченный Владимиром Набоковым: «Читая Тургенева, вы знаете, что это — Тургенев. Толстого вы читаете потому, что просто не можете остановиться». Именно поэтому Толстой — «непревзойденный русский писатель».
При чтении Толстого на каждой странице, даже уже читанной, нас ждет то, что он назвал Бесчисленными, никогда не истощимыми проявлениями жизни, что само по себе побуждает нас
Не просто обычные читатели, и даже не Дети, которых Толстой просто завораживал своими бесхитростными рассказами, человек едкий, зоркий и очень самостоятельный, Василий Розанов, вспомнил однажды суждение Константина Леонтьева, одного из проницательнейших толкователей Толстого. «Изучать реальную жизнь или изучать ее по произведениям Толстого — это все одно», — говорит Леонтьев, а Розанов подхватывает: «Вот радость и счастье и поучительность чтения Толстого и вытекает из того, что, читая его, мы испытываем впечатление знакомства с настоящей реальной жизнью».
Нужно признать, что и
Вот и нам в нашей школьной практике следовало бы, наконец, обратиться именно к произведениям Льва Николаевича Толстого, а не к контекстам, в которые они волей-неволей оказались включенными. Давайте для начала прочитаем со школьниками «Казаков» , поистине микрокосм, если воспользоваться терминологией М. М. Бахтина, всего творчества Толстого.
Здесь найдется место и истории литературы, и социологии, как говорится, без отрыва от текста — если задуматься, почему в пору, когда вся Россия так или иначе выражала свое отношение к реформам императора Александра II, и прежде всего крестьянской, когда все обсуждения строились вокруг экономических проблем, Толстой пишет именно «Казаков» с подчеркнуто точным подзаголовком: «Кавказская повесть 1852 года».
Современникам было понятно, что такое «1852 год». Это совсем другая эпоха, это время Николая I, это ни тени реформ, еще не началась Восточная война, а Кавказской войне конца не видно, и о том, что в 1859 году Шамиль сдастся, не знает никто, и прежде всего сам Шамиль.
Но все это уже знает бывший боевой офицер, а теперь помещик со славой писателя, молодой и счастливый муж, готовящийся стать отцом, Лев Николаевич Толстой, когда принимается за эту странную повесть о невероятно далеком для шестидесятых 1852 годе.
Зачем?
Может быть, разрешение вопроса найдется в заключительной сцене повести, сцене прощания, и даже в самых последних ее строках: «Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих делах, и ни старик, ни девка не смотрели на него».
«Дядя Ерошка» и «старик», «Марьянка» и «девка» в одной фразе, это мгновенное изменение взгляда Оленина, это если не прозрение, то осознание: на Кавказ приехал — уехал, а там… «Он слишком был согласен, что все было фальшь в том мире, в котором он жил и в который возвращался».
Всем содержанием повести Толстой показывает, что выставленная в подзаголовке дата свидетельствует вовсе не о том, что история, им рассказанная, — «дела давно минувших дней», а о том, что между двумя мирами России существует граница, не стираемая временем.
И так всегда у Толстого, о чем бы он ни писал. Поэтому созданная им следом за «Казаками» «Война и мир» никогда не воспринималась как исторический Роман, хотя и появилась она на фоне обширнейшей и именно исторической литературы о 1812 годе. Поэтому даже сама масть Холстомера — пегая — была неслучайной: в дневнике Толстой пишет о своем стремлении изобразить «пегого» человека — «дурного и хорошего вместе», а позднее обращает внимание на «текучесть человека, то, что он, один и тот же, то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо» . Толстой словно намеренно не хочет разделять людей и животных, более того, при чтении «Холстомера» волей-неволей вспоминается Свифт, то из путешествий Гулливера, где герой встречает благородных лошадей — гуигнгнмов и диких человекообразных йеху.
Однако это отнюдь не сатира, как у Свифта , а продолжение его главной темы. Поэтому и поздняя повесть «Фальшивый купон», тоже просящаяся для чтения в школе, далеко отходит от дидактических задач, о которых говорил сам автор, вступая в сложный творческий диалог с «Преступлением и наказанием» Достоевского…
Вновь вспомним Набокова. Действительно, сегодня к Толстому лучше обращаться, не помня, что это Толстой. Тогда не надо будет преодолевать превратные толкования, которые так легко вокруг его творений накапливаются и начинают внедряться в наше сознание еще в детстве, отрочестве, юности.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)