Геннадий Меркин: «Из школы потихоньку уходит слово любовь…»

— Геннадий Самуйлович, мы знаем, что Вы были студентом Полоцкого и Могилевского педагогических институтов. Какое событие студенческой жизни надолго осталось в Вашей памяти?

— Из полоцкой студенческой жизни самое большое событие — это первая встреча с Цветаевой в 1957 году. Cтихи, только появившиеся во втором томе альманаха «Литературная Москва. 1956», мы увидели на квартире у нашего любимого педагога, а ее муж, Алексей Андреевич Егоров, отсидевший в сталинских лагерях с 1946 по 1957 год, долго читал нам Цветаеву наизусть.

Ее стихи

он сохранял в памяти и сердце все лагерные годы.

В это же время в Полоцк возвратился репрессированный за политические убеждения белорусский поэт Янка Журба. В лагере он ослеп, и мы, студенты-филологи, как могли, опекали его: записывали его новые стихи, воспоминания, помогали, сколько могли, обустраивать быт. Трудно сказать, кто кому был нужнее.

Мы слушали его, впитывали в себя его рассказы, смотрели распахнутыми глазами, как он воспринимал свободу, вслушивались, как он тихим, охрипшим от морозов голосом читал стихи — совсем не так, как мы привыкли, и это во мне осталось на всю жизнь.

Совсем иные события происходили

в Могилевском пединстиуте, куда нас перевели после закрытия института в Полоцке. Так или иначе эти события тоже были связаны с хрущевской оттепелью и рождением облика шестидесятников. Ректором института в Могилеве был некто Попов — маленький желчный человек, до перевода работавший в органах МГБ. По-моему, он ненавидел свою работу, ненавидел студентов и тосковал о прежней жизни. Ему была непонятна особая, не вписывающаяся в его представления о взаимоотношениях «студент-преподаватель» форма общения Д. Б. Кацнельсон со студентами, и он попытался изгнать ее из института.

Никак не ожидал ректор, что поднимутся студенты, дойдут не только до белорусских, но и московских инстанций, которые принудят его восстановить педагога на работе.

Еще пример студенческого поведения, невозможного всего за два-три года до этого. На нашем филологическом факультете из шести студенческих групп на курсе была одна особенная. В ней преимущественно учились те, кто пришел из детских домов. И вот в летнюю сессию они, не особенно торопясь уехать на каникулы , обратились в деканат с просьбой добавить на подготовку к последнему экзамену два дня. Каждому хотелось завершить сессию получше, ведь для них размер стипендии был жизненно важен.

Преподаватель не возражал, не возражал и декан, только нужно было согласие ректората. Ректор его не дал: «Расписание утверждено. И незачем его переделывать».

В знак протеста вся группа не пришла на экзамен. Следствие — всю группу оставили без стипендии. Можете себе представить, каково это было для них, для нас, для всего институтского студенческого сообщества. И мы начали борьбу: дошли до ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС Белоруссии, обратились в центральные молодежные издания и т. д. Сделали все.

Результат? Статья в белорусской молодежной газете «Чырвоная змена» под названием «И группа не пришла на экзамен» , а недели через две — Попов уже не ректор, студентам стипендию выплатили за все месяцы. Еще из студенческой жизни в Могилеве самым большим, пожалуй, событием, составляющим частицу удивительного студенческого братства, был студенческий театр.

— В студенческом театре, наверное, Вы играли главные роли?

— Играл все, что поручали, но особенно любил роли характерные — там легче развернуться. А самым удивительным событием был спектакль на выпускном курсе: наш режиссер, народный артист СССР Николай Ильич Родионов, актер Могилевского театра, поставил спектакль по пьесе нашего однокурсника Валерия Атрашкевича — о партизанской борьбе в Белоруссии. Мы пьесу забраковали, но Николай Ильич настоял — и это было, наверное, самое удачное наше театральное действо. Впервые убедился: режиссерское прочтение — это две трети успеха.

Мне это потом здорово помогало в учительской работе.

— По-видимому, увлечение театром осталось на всю жизнь? Как навыки, приобретенные в юности, помогают Вам в работе?

— Конечно, осталось. Я потом играл в спектаклях в школе — вместе с учителями и детьми. Вместе с моим студентом Володей Остапенко создал студенческий поэтический театр.

До сих пор горжусь двумя нашими работами: спектаклями «Реквием» и «451o по Фаренгейту» . В обоих случаях сценарий писали сами. Никогда не забуду: закончился спектакль по стихам Ахматовой — и в зале тишина. Тридцать секунд, минуту, три. Никто не расходится, не садится. Стоят и молчат.

А мы плачем от счастья и боли…

Какие навыки? Лучше А. Т. Твардовского не скажу — «Не лгать, не трусить…»

— Известно, что с 1962 года по 2000-й Вы работали учителем русского языка и литературы в школе. Какие эпизоды из школьной жизни Вы вспоминаете с радостью и грустью?

— В отечественной школе всегда было очень много хорошего — гораздо больше, чем дурного, и это плохое, как правило, было связано не с личностью учителей, а с госзаказом.

Первое замечательное, о чем я хочу сказать, были мои коллеги-учителя. Мне повезло в жизни: я учился у них и учился вместе с ними. Но иногда коллеги, особенно те, кто был связан с должностью администратора, принуждены были жить в предлагаемых обстоятельствах.

Мне вспоминается два случая из моей работы в любимой средней школе № 6 г. Вязьмы, где я прожил восемь самых счастливых учительских лет.

Пример первый. Школа еще находилась в одноэтажном, барачного типа здании с котельной, которая отапливалась углем. Я веду урок литературы в выпускном классе — каждая минута на вес золота.

В середине урока открывается дверь, и, тогда еще завуч, великолепный учитель-словесник, труженица, классный администратор-пахарь В. Н. Сафонова, извиняясь, говорит: «Мальчики, оделись, пришла машина с углем, надо разгрузить, а Геннадий Самуйлович поговорит с девушками». Я пытаюсь объяснить, что урок в выпускном классе, что… Валентина Николаевна строгим административным голосом прерывает меня и… забирает юношей разгружать уголь. Я тут же завершаю урок, а в классном журнале записываю в разделе «Что изучали на уроке» — «Разгружали уголь».

Этого оказалось достаточно, чтобы все — и медики, и завхозы, и начальство посолидней — поняли: слова о том, что урок — это святое для меня, не просто слова.

Все, кроме министра. В Вязьму по пути в Смоленск должен был заехать министр образования РСФСР Данилов. Школа наша славилась своим задиристым характером: мы знали себе цену, работали на совесть, и это подтверждалось результатами при поступлении, на олимпиадах и в соревнованиях, поэтому позволяли себе, мягко скажем, не всегда соглашаться с начальством, иметь право на собственное мнение.

И начальство нас не любило. Тихо, но постоянно. Но когда в город приезжало начальство повыше, его прежде всего везли к нам. А Валентина Николаевна Сафонова гордилась этим: мы лучшие.

Для нее это было важно, и она нас всех приучила: надо бороться за то, чтобы быть лучшим.

Так вот, я веду урок опять-таки в выпускном классе и из окна своего кабинета на втором этаже вижу: подъехало много-много «Волг» — и черных, и белых… И вылезло много-много начальников разных уровней. Минут через 15-20, в середине урока, открывается дверь, первым заходит министр, а за ним в глубине — огромный шлейф из лиц и пиджаков. Министр говорит: «Можно?» — и проходит.

Я отвечаю: «Нельзя, у меня урок, и вы мне мешаете». Пауза. Разворот, и все уходят.

На перемене я в кабинете директора, глаза которой — непотухший вулкан. Министр выходит из-за директорского стола, за руку здоровается, спрашивает: «Что ж вы меня на урок не пустили?» Отвечаю: «Выполнял ваши инструкции: урок — это святое, а у меня 11-й класс. Мне каждая минута дорога.

Вы зашли, посмотрели, ушли — а у меня урок сорван». «Вы всегда ведете себя по инструкции? — спрашивает министр. — Мне ваш директор сказала, что ваша кличка в школе среди учителей «законник»». «Стараюсь, — отвечаю я и цитирую любимое место из «Горя от ума»: «Когда в делах, я от веселий прячусь»».

Уроки закончились, и мы идем смотреть мой кабинет литературы. Министру все понравилось, и «на закуску» он говорит: «А теперь покажите, как вы работаете с инструктивными материалами». Думает, наверное, что прищучил. Я спокойно достаю из шкафа каталожный ящик, на котором написано: «Приказы. Инструкции.

Методические письма», демонстрирую. Здесь про экзамены, здесь — про олимпиады, здесь — об уроках и т. д. Нужно было видеть его лицо. Оно то улыбалось, то серьезнело… И вердикт: «Первый раз вижу учителя, который это все читает и, мало того, систематизирует. А сегодня убедился — и выполняет.

Молодец. Спасибо. И простите, я был неправ. Вы подарили мне хороший урок». Смотрю на Валентину Николаевну.

Глаза уже, как всегда, добрые, умные, вулкан потух, лава не извергается, а внизу все равно — маленький женский кулачок. Примирение состоялось.

Не знаю, веселое это или грустное. Но я к тому, что в эти годы учитель уже мог отстаивать свои права. Ведь давно известно: для того чтобы тебя уважали другие, надо уметь уважать себя самому.

Что было самое плохое, с моей точки зрения? Стремление государства причесать всех одинаково. Все, по периметру всех границ, учили одни и те же произведения наизусть, писали Сочинения на одни и те же темы, должны были блюсти «расчасовку», свято чтить учебник и запоминать из него все — даже глупости.

Несколько слов о по-настоящему радостном.

Выпускной 11-й класс. Вчера опубликовано сообщение о лишении гражданства А. И. Солженицына и высылке его из страны. Я прихожу на урок, и — поднятая ученическая рука: «Геннадий Самуйлович, как вы относитесь к высылке Солженицына?»

Пауза… Я кладу руку в карман и говорю: «Вы хотите, чтобы завтра литературу у вас вел не я?» Дружный хор голосов выдохнул: «Нет».

Прошло двадцать пять лет, и мои ученики приехали за мной, чтобы увезти в Вязьму и вместе отмечать годовщину окончания школы. За дружеским столом автор того вопроса вдруг спрашивает: «Геннадий Самуйлович, а вы помните мой вопрос про Солженицына?» «Конечно», — отвечаю я. «А зачем вы тогда положили руку в карман?»

Я рассказал о фиге в кармане, о своих чувствах, о теории Солженицына жить не по лжи. Сегодня, когда у меня спрашивают: в чем счастье учителя, я про себя говорю: «В том, что они помнят: я положил руку в карман…»

— Что в современной школе стало лучше, что хуже, что не изменилось совсем?

— Что хорошо сейчас? Право осознанного и ответственного выбора. На него, правда, начали покушаться.

Министерство придумывает нечто, не советуясь со специалистами, не обкатывая серьезно, без проверки , а затем с упорством, достойным другого применения, внедряют свои решения.

Что хуже? По-моему, дай Бог, чтобы я ошибался, из школы потихоньку уходит слово любовь. Прагматизм — это хорошо, и технологии, наверное, естественны при компьютерах. Но ребенка надо любить.

А любить его некогда: все спешат «по своим домам, своим квартирам, оставив его позабытым». Неоправданно много пишут, много ненужного: рефераты, портфолио… Говорится много лишних слов вместо того, чтобы неброско быть с детьми, всегда и искренне. Школа превращается в сферу образовательных услуг — как парикмахерская или банно-прачечный комбинат.

Жаль.

Что не изменилось? Дети. Они хороши — как всегда.

Другие, непохожие ни на кого, к счастью. Но хорошие!

— Вы автор программы и учебников, по которым занимаются школы в двадцати восьми регионах России. Каким Вы видите учебник XXI века?

— Хорошим. Таким, каким его напишете вы. Это серьезно. Но еще более серьезно вот что: надо понимать, что в процессе обучения литературе учебник не основное средство, а вспомогательное.

Основное — литература, художественный текст, писатель и его герои, переживания, миропонимание.

Ни один, даже самый идеальный, учебник не привьет любовь к чтению и книге. Я всегда вспоминаю наблюдение американского педагога Э. Кросби, который ровно сто лет назад изучал яснополянскую школу. Л. Н. Толстой считал, отметил Кросби, что учитель всегда выбирает тот способ преподавания, который ему ближе всего. Но чем этот способ ближе учителю, тем он дальше от ученика. И делал вывод: «Лишь тот образ преподавания верен, которым довольны ученики».

Учебник — часть образа преподавания. Им должны быть довольны ученики, им эта учебная книга должна быть интересна, она должна быть союзником и собеседником, а не ментором.

— Что Вы можете посоветовать сего­дняшним студентам-выпускникам, которые придут в школу и окажутся в трудном положении между необходимостью натаскивать учеников к ЕГЭ и традициями русской классической педагогики?

— «Бороться и искать. Найти — и не сдаваться…» ЕГЭ — это форма государственного контроля, причем в худшем варианте за всю историю отечественного образования. Проверяется на ЕГЭ по литературе не уровень миропонимания, гуманитарного и гуманистического сознания, постижения художественного замысла автора, а формальное знание. Вот почему у нас стало модным не-чтение.

Последствия этого скажутся уже на жизни современного поколения. Однако руководство образованием убеждает себя и всех желающих в собственной непогрешимости. А убеждается лишь тот, кто не связан с образованием, а связан, в лучшем случае, с обучением.

Или с чином.

— Сейчас Вы курируете работу аспирантского объединения, проводите конференции, редактируете аспирантские научные работы и оказываете поддержку в их издании. Какова сфера научных интересов Ваших аспирантов?

— История педагогической и методической науки: нужно, чтобы молодые ученые исследовали великие традиции наших предшественников; вопросы, связанные с раскрытием творческого потенциала учащихся. Семен Егорович Раич, блистательный педагог начала XIX века, добивался выдающихся результатов в обучении и воспитании: он стремился к тому, чтобы у его воспитанников и у него было единство или, во всяком случае, близость интересов. Я учусь у Раича.

Я даю моим аспирантам такие темы, которые мне очень близки, я над ними думал, иногда даже по этому поводу что-то писал, но никогда уже сам не сумею завершить: о детской журналистике, о педагогическом наследии И. Ф. Анненского, о методических идеях Ю. М. Лотмана… Но есть случаи, когда аспиранты сами предлагают тему и защищают свои диссертационные исследования.

— Известно, что, получив диплом с отличием, Вы работали завучем в школе рабочей молодежи в г. Вязьме, затем заведующим методическим кабинетом гороно, учителем русского языка и литературы, директором средней школы № 5. Что бы Вы сделали в первую очередь сейчас, оказавшись в роли администратора — завуча, директора школы?

— Подал бы заявление об увольнении. Не хочу участвовать в процессе, о котором добром не вспомнят «ни гордый внук славян, ни друг степей калмык».

— Трудное и неблагодарное занятие — делать прогнозы на будущее. И все-таки. Как Вы считаете, что будет с литературой как предметом преподавания через пятьдесять лет, если положение не изменится и ученые, подобные Вам, дружно уйдут в отставку?

— Не уйдут. И предмет останется. Только что и во имя чего будет в основе предмета?

Какой мотив? Сознание хорошо выполненного дела — или желание «сдать» ЕГЭ? Заметим, что сдают то, что не нужно. То, что пригодится, — держат. В русской школе прежде держали экзамен.

Мы уже давно сдаем. И это видно. Понять систему выразительных средств — или вместе с писателем познавать себя? Ведь «роман или стихотворение — продукт взаимного одиночества писателя и читателя» . Вообще-то я оптимист: «Вынесет все — и широкую, ясную // Грудью дорогу проложит себе…» Но пока, к сожалению, «Кажется, трудно отрадней картину // Нарисовать…»

Э. В. Костерина ; Ф. Е. Соловьева