Отношение к революции 1917 года М. Горького, А. Блока и наше
Что зовем мы началом, Часто это конец. Мы подходим к концу Начинать все сначала. Где конец — там начало. Т. Элиот Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов, И. Сталин В стихотворении «Народ и поэт» Блок обращается к «художнику», то есть, видимо, к самому себе: «Тебе дано бесстрастной мерой измерить все, что видишь ты». Я думаю, что никакое рассуждение, так же как и чувство, не может быть объективным, «бесстрастным», но я согласна с этим утверждением, потому что человек искусства действительно способен передать не
И Блок, и Горький ждали революцию: Горький как один из ее активных сторонников. Блок как человек, поддерживающий ее, но чувствующий, что это его «последний закат», и закат закономерный. Иллюзия «шествия детей к новой жизни» в материальном мире обернулась кровью без храма. Блок сначала пытался оправдать «революционеров», глядя на их дела как на возмездие. Впоследствии он написал в «Записке о «Двенадцати», что «слепо отдался стихии».
Но вскоре он почувствовал, что эта стихия не возвышающая, подобно
В жизни она предстала перед ним как разгул бессмысленной жестокости, убийств, разгул «тяжкой российской глупости», а новое правительство, его бывшие соратники — в 1917 году Горький не подтвердил свое членство в РСДРП — не только не останавливают, но, наоборот, поддерживают эту звериную атмосферу. Горький обвинил Ленина и правительство в том, что они проводят «безжалостный опыт над измученным телом России, над живыми людьми, опыт, заранее обреченный на неудачу», а их декреты не более чем фельетоны. Для него социализм был не столько экономикой, сколько понятием «социальный», «культурный», и он призывал отойти «от борьбы партий к культурному строительству».
Это был не просто призыв, а действие: создание «Ассоциации положительных наук» и т. д. Горький во многом обвинял царизм, видя в происходящем зверстве его наследство, но в то же время отмечал, что тогда «была совесть, которая издохла сейчас», и он и Блок видели «внутреннего врага», как Горький назвал «отношение человека к другим людям, к знанию», а у поэта это образ «старого паршивого пса» . Избавиться от него можно только через избавление от самого себя, вернее, изменение себя. Но как это трудно сделать человеку, живущему во время «Двенадцати», когда: «Свобода, свобода! Эх, эх без креста!» Я думаю, Блок также не мог принять революцию, ибо она «зрелость гнева», пробудила не «юность и свободу», как он мечтал, а «черную злобу: святую злобу». Поэма «Двенадцать» для меня — констатация происходящего и неприятие державности, бездуховности, оправдания убийства.
В то же время она полна глубокого сострадания к этим людям, особенно Петьке, ко всему готовым, ничего не желающим, но и ничего не видящим… Истинное творчество «приобщает человека к высшей гармонии», и образ Христа, заканчивающий поэму и неожиданный для самого поэта, возник именно из этой гармонии. Он имеет множество смыслов и толкований: указание на крестный путь России, главенство духовного , но, после того как я прочла «Несвоевременные мысли», он для меня стал еще и ответом поэта публицисту: Горький пишет, что революции нужен «борец, строитель новой жизни, а не праведник, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей».
Христос — это Праведник и Жертва, кто более всего нужен всем людям, не только «цвету рабочего класса и демократической интеллигенции», когда все рушится, когда ничего не видно и все звереют от этого. Обоих писателей всегда изумляло сочетание в народе жестокости и милосердия, как в калейдоскопе ежеминутно меняющихся местами. Сразу после «Двенадцати» Блок пишет «Скифов», как бы историческое объяснение такого характера, такой судьбы. Это обращение к «старому миру», по-моему, не только европейскому, но и русскому, чтобы он сквозь «злобное», «скифское» увидел добро и любовь в народе и поддержал их, дабы они погасили ненависть в душах «двенадцати».
Горький же считал, что заслуга большевиков и революции в том, что они «поколебали азиатскую косность и восточный пассивизм» и благодаря этому «Россия теперь не погибнет», а жестокость может скоро «внушить отвращение и усталость, что означает для нее гибель». Прогноз писателя, к несчастью, не оправдался: аппетит приходит во время еды. Сейчас мы по-новому узнаем историю, и меньше становится людей, абсолютно поддерживающих революцию. Все чаще название «Великая Октябрьская социалистическая революция» заменяют на «Октябрьский переворот». Все, что произошло с нами за семьдесят три года, было гениально предсказано Бакуниным еще в середине прошлого века и сказано самому Марксу.
Но что поделаешь, «из-за иллюзии человек теряет свободу», теряет и свободу выслушивать критику. Христос предупреждал о лжепророках, которые придут «в овечьей шкуре, но суть волки хищные», и «узнаете их по плодам их». Плоды мы видим, да и сами мы, наверное, отчасти являемся плодами. Мне кажется, что самое сильное чувство, порожденное революцией 1917 года, — страх. Сейчас эта революция кажется прологом конца света, а когда-то таким концом казались Варфоломеевская ночь, падение Рима, нашествие Орды…
Ужасно то, что ничто не смогло остановить «кровавый дождь», не останавливает и сейчас, мы действительно «ходим по кругу». Мне думается, крупные теоретики должны остерегаться власти, так как они часто используют отвлеченные понятия: массы, классы и тому подобное, и это отдаляет их от жизни. Пробуждающаяся жажда практики толкает их на эксперимент, а жизнь сумбурна, они пытаются внести в нее рационализм, но живые люди понимают его по-живому, а чаще по-животному.
И то, что было справедливо в научных трудах, на деле оборачивается трагедией. А отказ от идеи, в которую вложено столько сил, смерти подобен. Люди, рвущиеся к власти, всегда забывают пример Макбета и Клавдия, забывают о том, что несет в себе власть на крови. Большевики избрали новый способ прикрытия преступления: узаконить его. Благое намерение — прекратить мировую войну — обернулось братоубийством, оправданным «классовой борьбой».
А ведь еще греческие трагики говорили, что трудно утихомирить «жажду крови», когда «в сердце царит месть», и «горе тому, кто поддерживает ее». Встряска души в революции переросла в попытку ее изъятия. Громадность, «величие» происходящего, политику противопоставили личному. Личность отодвинули на второй план слова, обращенные к молодым и утверждающие, что мораль — нечто «выгодное тому или иному классу», зоологическое деление на классы само по себе — все это сломало или сгладило у многих внутренний барьер, именуемый совестью, Богом, после чего «все, стало быть, можно». То, что происходит в душе, нельзя изменить разумом.
Шок, потерянность человека, сначала рвуще-мятущие, а потом пассивные, продолжались долго, но его не лечили, а вгоняли болезнь вглубь. Мне революция представляется еще одной потерей. Я не спорю, что не всем жилось хорошо в России , были голодные, униженные, но, несмотря на это, в России была особая душевная тонкость.
Ее, той, больше не будет, она ушла вместе с Турбиными, Живаго… Душевная тонкость возродится, я верю, но она уже будет иной. Люди верующие принимали революцию как Божью кару. Нам надо, я думаю, принять ее так же: это спасет нас от проклятий, Проклинать свое прошлое, как бы ужасно оно ни было, может только нехороший человек. Мы уже имели такой опыт и увидели его плоды.
Надо сделать то, что мы не сделали тогда: сострадать прошлому. Даже тем, «через кого приходят грехи». Это очень трудно, но, если задуматься, были ли они счастливы?
Что вспоминали?
(1 votes, average: 5,00 out of 5)