Открывая книгу Юлия Халфина
Сейчас смешно вспоминать, что первая моя встреча с автором этой книги чуть было не закончилась трагически. Прежде всего для меня, потому что малейшая случайность — и я так никогда бы и не открыл для себя это в прямом смысле явление , которое называется Юлий Анатольевич Халфин. А во вторую голову — для вас, любезные читатели.
Это потому, что тогда вы вряд ли держали бы в руках этот увесистый том трудов ЮА. Дело было так…
Впрочем, как точно было дело, припомнить уже не смогу, тем более что и рассказ мой давно превратился в миф, как превращается
Его исключали, запрещали, отлучали, но он где-то как-то снова объявлялся. Были среди учителей 57-й те, кто когда-то учился у него, — вот, кажется, с их помощью этот легендарный нарушитель спокойствия возник однажды у нас на пороге.
Возник — и возник. Школа у нас свободная, работай как хочется, никто к тебе не лезет и палки в колеса не ставит. Стал работать и ЮА. И поначалу все вроде ничего, а потом на одном, на другом углу вдруг стало слышно: «А Халфин… а у Халфина… а вот Халфин опять…». Чего «опять», было совершенно неясно — кто-то где-то из учеников то ли жалуется, то ли, наоборот, восхищается, родители на собраниях вопросы задают, классные руководители в журнал день и ночь смотрят, двойки подсчитывают.
В общем, вдруг возникла почти крамольная для нашей школы мысль — а не сходить ли к ЮА на урок, посмотреть, чего же там делается? Отчего такой бурлеж?
На свою беду был я тогда завучем. И выбор пал на меня. Прихожу на урок. Девятый класс, сдвоенное занятие — начало «Евгения Онегина». Домашнее задание — узнаю об этом от детей на перемене — было такое — учить «Онегина» наизусть.
Оцените ситуацию: откуда учить, понятно , а вот «докуда» — не сказал. Ну ладно, думаю, поглядим. Сел на последнюю парту, жду.
Звонок, в класс входит наш седовласый ЮА, вызывает к доске трех человек. «Давай, начинай!» — это первому. Тот замямлил: «Мой дядя самых честных…» — «Не так! — громовым голосом перебивает его ЮА. — Что ты мямлишь? Слушай…» — и начинает своим актерским, поставленным голосом читать. «Понял?
Давай!» Тот послушно пытается подражать, но скоро сникает. «Так, следующий!» — «Я не выучил…» — «Тогда следующий!» Очередной следующий тянет какое-то «пе-пе… бе-бе…» — «Все ясно! Три-два-три. Садитесь.
Следующие трое, к доске!» Один отказывается еще с места: «Не пойду». Другие плетутся с видом обреченных на казнь…
Через пятнадцать минут все опрошены, в журнале стоит колонка оценок — три-два-три, два-три-два . В классе гробовая тишина, такое впечатление, что все закатаны в асфальт . И я вдруг понимаю, что мне нужно немедленно встать и властью, данной мне неизвестно кем, сделать сейчас же неизвестно что — но что-то сделать, чтобы этого человека в школе больше не было. Потому что под видом популярного учителя в нашу прекрасную школу пробрался самый настоящий самодур. Потому что я твердо знаю, что с детьми так литературой заниматься нельзя. Потому что это преступление и перед ребенком, и перед писателем. Потому что…
Короче, хотя завучу нельзя вмешиваться в ход занятия, как бы ужасно оно ни было, я уже решил подниматься и прекращать это издевательство. Удержало меня чисто профессиональное любопытство, которое вдруг заговорило во мне в этот мало подходящий момент вскипевшей, как волна, благородной ярости: «А что он будет дальше делать? Урок-то сдвоенный, два раза по сорок пять.
Прошло всего пятнадцать минут. Дальше-то что?» А дальше он заявляет вжавшемуся в парты классу: «Я не знаю, о чем с вами говорить. Роман а вы не читали.
Понятия не имею, что с вами можно обсуждать… Вот разве что спрошу — как звали маму Онегина?»
Этот момент я запомнил хорошо, потому что, несмотря на весь мой гнев против этого человека, я вдруг услышал внутри себя голос: «А правда, как? Как звали маму?» Гляжу на класс — та же тишина, только кто-то, стараясь не привлекать внимания, осторожно начал отгибать пальцем обложку, перелистывать страницы… «Я же говорил, что не о чем с вами разговаривать, — сурово произнес в это время ЮА. — Никак не звали. Нет там мамы. А папу как звали?» Тут все задвигались, зашумели, нарушая гнетущую тишину: «А папа есть, есть папа… Вот же — долгами жил его отец…» — «Я не спрашиваю, есть или нет.
Я спрашиваю, как звали!» — «Да никак вроде… вот, просто отец ту написано…» — «Но кого-то как-то звали?! Живет себе ребенок, растет, люди какие-то его окружают. Кого-то как-то зовут?» — «Да вот тут есть с большой буквы — Monsieur l’Abbé!..» В этот момент кто-то из учеников возражает: «Да нет же, это не имя.
Посмотрите в комментарии». Халфин реагирует мгновенно: «Вот, он знает. Он читал комментарии. Это и правда не имя — просто аббат» — и раз! — этому ученику в журнал тут же пять.
Тогда другой уже кричит: «И Madame — тоже не имя, хотя и с большой буквы!» На и тебе пять. «Слушайте, — говорит тут ЮА. — А может, у Пушкина всегда так — никогда никого не зовут, а?» — «Нет, а как же Савельич в «Капитанской дочке»? И у Татьяны Мама есть с папой, их тоже зовут, сейчас скажу как…»
В эту минуту я поймал себя на том, что уже лихорадочно записываю все это в тетрадь. Потому что мне никогда еще не приходилось быть свидетелем такого разговора об «Онегине». С первых же минут он начал выруливать вот на что: Онегин живет как перекати-поле, не укорененный ни в чем.
На голове — боливар, в кабинете — лондонские и парижские штучки, яства со всей Европы, вокруг — самый «умышленный» город Петербург. Люди, встретившиеся ему в жизни, — бледные тени, без имен и характеров. Никакой личностной привязки ни к чему, обезличенное воспитание без традиций. И тут же в разговор вплыла Татьяна — со всем укладом жизни родного дома, со своей няней, с миром преданий и природы, с тысячью корней, которые связывают ее с почвой.
Противостояние этих героев задано задолго до самой встречи…
Уходил я с урока Юлия Анатольевича — урока, который чуть было не прекратился из-за моего вмешательства, — с одной мыслью: я хочу учиться у этого человека. Я готов простить ему неправое гоненье и убийственную ироничность, я готов на двойки и безумные задания. Потому что наградой за все это становится захватывающий разговор о литературе — такой, который никогда и ни у кого больше невозможен. Этот разговор начался для меня с гениально простого вопроса, за который учителя сожрали бы все методисты на свете, но который и стал началом его победы: «Как звали маму Онегина?»
В этом вопросе — весь Халфин. Непредсказуемый. Абсолютно свободный.
Вызывающий на бой. Раздражающий. Невозможный.
Единственный.
Что было следствием свиданья? Я попросил Юлия Анатольевича написать статью в газету «Литература» Издательского дома «Первое сентября», где тогда работал редактором. Мне захотелось, чтобы учителя прочли… Нет, выражусь в его духе. Когда-то кто-то из французов сказал о Маяковском: «Пора показать эту пасть Парижу».
Мне тоже захотелось показать эту пасть подписчикам газеты — учителям-словесникам, коллегам, которым приходится каждый день выходить к доске и разговаривать с подростками о книгах. Захотелось передать им хоть часть той энергии, которой Халфин заряжает окружающих, те слова, которые так широко и вольно рождаются в его пламенном воображении. ЮА поотнекивался — мол, я вообще не сочинитель, когда-то где-то что-то давно писал, теперь некогда — но потом согласился, и слово свое сдержал.
Написал, правда, не об «Онегине», а о стихотворении Пушкина «Красавица». Потом еще о ком-то, потом дошла очередь и до романа в стихах…
Постепенно ЮА втянулся, начал писать регулярно, а мы его — регулярно печатать. И через несколько лет вдруг оказалось, что возник целый роман в статьях. Роман с нами, читателями ближними и непосредственными, роман с читателями неведомыми, живущими в разных городах и весях, которые — знаем это доподлинно! — стали ждать халфинского слова на страницах газеты.
Этот роман и отдельными своими главами был хорош, а собранный теперь вместе под одной обложкой предстал по-новому и высветил подлинный масштаб своего автора.
Но главное даже не в этом. Перед нами по сути целая карта новой литературной галактики. Картограф — из той череды извечных русских мальчиков , которые, как водится, исправляют карту звездного неба по-своему.
Звезды все на месте — и Пушкин, и Тургенев, и Достоевский, и Лесков, и Ахматова, и Пастернак — но как необычно они сияют! В какие созвездия складываются! А как чудны телескопы, предлагаемые нашим замылившимся глазам!
Не медли, читатель. Хватай эти окуляры, наводи их жадно то на одну, то на другую звезду, любуйся лучами, и переливами, и отблесками, и многоцветьем. В мире — напоминает нам автор — царит поэзия, в мире разлита красота, в творении повсюду ощущается присутствие Творца.
И радость от этого подаренного тебе воспоминания станет лучшей наградой изобретателю волшебных стекол.
Метафоры сами толкутся на языке, когда говоришь о статьях Халфина. Заразительное свойство его собственной речи. Литературоведение — штука суровая, в школьно-методическом же своем изводе — устрашающе унылая, обюрокраченная. Сплошные «изобразительно-выразительные средства» и «идейно-художественные своеобразия».
Никакого такого птичьего языка знать не знает Халфин. Его учителя и собеседники совсем другие, свое ухо он настраивал по песням небес, потому-то так свежо и сильно дышит его проза. Это и в самом деле проза поэта.
Мне остается порадоваться и за себя, и за своих коллег, за всех читателей этой книги. Ведь мы имеем возможность эту прозу — читать, этого поэта — благодарить. А если что будет непонятно, можно запросто позвонить ему по телефону или прийти в гости. И говорить с ним о литературе.
Роскошь, да и только.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)