«Машенька»

Только сон утешит иногда. Не на области и города, не на волости и села, вся Россия делится на сны, что несметным странникам даны на чужбине, ночью долгой. В. Набоков Никого сейчас не обвинишь нес многострадальную Русь безжалостный «рок событий».

Уехали, чтобы не потеряться, не озлобляться, ибо, как сказал Сергей Есенин: Лицом к лицу лица не увидать! Большое видится на расстоянье. Корифеи… Глыбы…

Истинные аристократы… Исполины и Прометеи духа… Они не требовали ни снисхождения к себе, ни любви. И так случилось, что и их постигла

участь всех гениев: позднее признание на Родине и раскаяние соотечественников.

Поэтому по праву мы можем их назвать современными писателями, ибо сейчас их читают, имена их героев на слуху, их идеи будоражат умы, формируют общественное мнение. Иван Бунин, Евгений Замятин, Нина Берберова, Сергей Булгаков, Николай Бердяев — писатели, философы, а чаше и то, и другое одновременно. И особое место среди них занимает Владимир Владимирович Набоков. Он всегда верил, что вернется на Родину: либо во плоти, либо в своих произведениях. Иначе зачем тогда строки: Верь: вернутся на Родину все, вера ясная, крепкая: с севера лыжи неслышные,

с юга ночная фелюга.

Там же, за границей, написаны многочисленные романы, в которых эмигрантская тоска по России, тоска людей, выброшенных за борт, случайных здесь, потерянных и ненужных. «Пнин» ли, «Машенька» попадут в руки современному читателю, оба романа удивительно однотипны, даже несмотря на то, что и Тимофей Пнин, и Лев Глебович Ганин отделены друг от друга почти полувеком. Пнин преподает русскую литературу в одном из университетов Соединенных Штатов в начале семидесятых годов, а Ганин только-только покинул Родину. Удивляет другое : неустроенный быт, совершенное отсутствие корней, семейственности. Да и зачем начинать все это, пускать корни в чужую землю, когда все они обрублены и остались в России? Нет, никогда пансион, в котором поселился Ганин — главный герой романа «Машенька», не заменит им Родину.

Настораживает ненужность всех этих людей: Ганина, учителя математики Алферова, старого русского поэта Подтягина, Клары, смешливых танцовщиков. Кто они и зачем живут? Затем, чтобы «продавать свои тени, снимаясь в кинематографе», как это делает Ганин? «Вставать и ездить в типографию каждое утро», как это делает, принуждая себя, Клара?

Ходить, унижаться, клянчить визу, объясняясь на плохом немецком языке, как вынужден это делать Подтягин? «Искать ангажемент», как ищут его танцовщики? И ради чего? Ради того, чтобы попасть Подтягину в Париж, где дешевле вино и меньше средств уходит на жизнь; Ганину же, Кларе лишь затем, чтобы не умереть с голоду и поддержать свое жалкое существование здесь? Нет. не обустроиться, не осесть, не обосноваться с дальновидными прицелами на будущее. Они живут одним днем, о будущем не думают — они его боятся.

И прошлое, и предполагаемое будущее осталось в России. Но каждый из них боится себе в этом сознаться, извлечь из глубин своего подсознания горькую правду—истину и сказать: «Я всего лишь статист здесь, временщик, перекати-поле. Черная, худая тень в фальшивых экранизированных постановках». Боятся сказать, потому что вслед за правдой должен последовать самый бескомпромиссный и радикальный расчет с жизнью. А как тогда жить, как заполнять скучные дни?

И приходит тогда мельтешенье, мелкие бытовые романчики и бульварные мелодрамки, которые, конечно, не есть жизнь, а лишь жалкое подобие ее. Трагикомично читаются строки, когда «Подтягин заходил в комнату хозяйки пансиона, поглаживая черную ласковую таксу, пощипывал ее уши, бородавку на серой мордочке и рассказывал о своей стариковской, мучительной болезни и о том, что он уже давно хлопочет о визе в Париж, где очень дешевы булавки и красное вино». Омерзительна связь Ганина с Людмилой. Это не любовь, это всего лишь «механические схватки» на полу таксомотора. Никто из нас не сумеет и не смеет кинуть камень в Ганина: так сложились обстоятельства, так задавлен человек событиями.

Но Набокову удивительно другое: как человек, который попал в такой жуткий переплет, когда самое время сломаться, сдаться, смириться, на милость рока уповая, пытается сохранить свое «я», пытается отстоять право называться и быть Человеком, Личностью. «Где же тут самобытность, одухотворенность? Одни только пошлость и грязь!» — может воскликнуть проницательный читатель. Но, с другой стороны.

Людмила-то верит в любовь Ганина. Пусть она недалека и приземленна, даже глупа. Но разве нравственный закон распространяется только на избранных?

А это было бы безнравственно, если бы Ганин открыл ей свои истинные чувства, свою нелюбовь. Пусть бы не убил этим, но огорчил бы, выбил из колеи такого же человека, оказавшегося вне родного пепелища. Здесь Набоков следует за лучшими традициями русской классической литературы, за блестящими образцами, ниспосланными нам гениями Пушкина, Толстого и Достоевского.

Помнится, еще Пушкин «не позволил» Татьяне в своем романе «Евгений Онегин» бросить мужа генерала-старика, потому что он, веривший в любовь своей жены, не вынес бы этого, погиб. А Татьяна понимала, что собственного полноценного счастья у нее с Онегиным не получилось бы, так как в основу этого счастья было бы заложено фактически преступление. И она живет с мужем без любви и находит в своей жертве высшее блаженство и высшую гармонию духа. Помнится, что Достоевский не позволял Раскольникову убить старуху-процентщицу, ставшую «прорехой на человечестве».

А чем Людмила лучше или хуже старухи? Ей-то почему можно причинять боль и страдания? Набоков считает, что нельзя, и в таком духе «заставляет» действовать своего героя. Хотя и жертвой в общем-то нельзя назвать поступок Ганина, но он тоже находил в нем высшую гармонию духа, потому что, «тоскуя и стыдясь, он чувствовал, как бессмысленная нежность — печальная теплота, оставшаяся там, где очень мимолетно скользнула когда-то любовь,- заставляет его прижиматься без страсти к пурпурной резине ее поддающихся губ». Удивительно проницательному читателю в истории с Людмилой и другое.

Как Ганин. безусловно правый и чистый, чувствует стыд, который должен был бы родиться в Людмиле, за Людмилу. Ему стыдно за ее ненатуральность, фальшь. Он вынужден скрашивать неловкость ею же созданного положения. Как это по-русски, как это по-набоковски! Так же поступит и Пнин — герой другого романа, когда встретит на корабле своего более удачливого соперника, который предательски разлучил его с любимой женщиной.

В нем даже и мысли не рождается посчитаться. Наоборот, он стремится скрасить чужую неловкость и первым начинает разговор. Была у Ганина и настоящая любовь. Была Машенька, которая осталась в России.

И у него в ожидании Машеньки, которая должна скоро приехать к мужу, начинается «удивительный роман», как он сам скажет Подтягину. Но роман ли? Но любовь ли?

Еще в России, когда совсем мальчиком встретил Машеньку, он полюбил не ее, а свою мечту, придуманный им идеал женщины. Машенька, надо сказать, оказалась недостойной его. Он, с таким чутким и отзывчивым сердцем, любил тишину, уединение, красоту.

Он всю жизнь в России искал гармонию. Она же была легкомысленна. Он искал уединения, а она его тянула в толпу, в общий поток. А «он чувствовал, что от этих встреч мельчает истинная любовь». Шум таксомотора, каменная плита — все это как символ грядущих кощунств.

И трагедия Машеньки и Ганина в том, что не смогли они слиться душа к душе, когда судьба давала им еще такую возможность. Затем война. Затем такие нежные письма Машеньки. Набоков на примере этих глав учит нас и твердо настаивает на том, что нельзя проходить мимо своего счастья, мимо любви.

Иначе — трагедия, разбитое сердце, поломанная судьба. Машенька поймет Ганина много позже. Но тогда будут Варшавский вокзал и разлука, несмотря на то, что они едут пока в одном вагоне. Почему разлука? «Потому что лязгнул третий звонок, вагон грохнул буферами, поплыл».

Не зря в каждой главе Набоков вплетает звуки проходящего поезда. Это, наверное, особый композиционный прием, который заставляет читателя быть в напряжении, настораживает. Если поезд, то обязательно разлука, нестабильность, дисгармония, обязательно что-то непрочное, скоротечное, сиюминутное.

Гражданская война заставит обоих иначе отнестись к их чувству. Ганин уже не идеальный мальчик, а Машенька тоже далеко не хохотунья и певунья. Стране и людям не до смеха — лихорадит вековечные нравственные устои. А человеку так нужно зацепиться хоть за соломинку. И пусть эта соломинка — полудетское, еще не совсем оформившееся, полузабытое и полуразлюбленное чувство.

Никто не имеет права проходить мимо любви, тем более в годы страшных потрясений, когда, пожалуй, человек еще более стремится к красоте, которая одна только способна «спасти мир». И Ганин, вдруг узнав на фотографическом снимке Машеньку, все же останется верен себе. Он не Машеньку любил. Он четыре дня любил свое воспоминание, и в эти четыре дня «он до конца исчерпал свое воспоминание, до конца насытился им, и образ Машеньки остался вместе с умирающим старым поэтом, в доме теней, который уже сам стал воспоминаньем». Вот так по-чеховски загадочно и лаконично Набоков заканчивает роман.

И читатель в недоумении, а вернее, думает, что любовь и Машенька для Ганина остались в России — без России не может состояться любовь. Другой читатель подумает, что пощадил себя Ганин, не решился встретить Машеньку, боясь узнать, как она изменилась. Мало за что осталось держаться ему в этой «зарубежной» жизни, а поэтому иногда бывает лучше, если жить абстракциями, воспоминаниями, сладкими грезами. Малодушие это, предательство принципов? И да, и нет.

Кто прав? А правы, наверное, все.