Вопрос о роли и значении летописей в процессе создания «Бориса Годунова»
Дело вовсе не в объеме фактического материала, каким Пушкин воспользовался непосредственно из летописей и других памятников древней русской письменности. Фактическим материалом, взятым непосредственно из самих летописей, Пушкин пользовался крайне редко, да это, пожалуй, было не так уж и нужно ему. При том уровне понятий о значении первоисточников, какой был характерен для пушкинской эпохи, Карамзин вполне удовлетворял количеством, разнообразием и качеством приводимого материала: «Он рассказывал со всею верпостию историка, он везде ссылался
Не возникало, по-видимому, особой нужды в обращении к летописным памятникам и для критической проверки приводимого Карамзиным фактического материала, так как Карамзин «везде ссылался на источники». Многочисленные ссылки на источники Карамзин сопровождал, как правило, широкой и обильной цитацией фрагментов летописных, исторических и дипломатических памятников, что придавало «Примечаниям» характер соответствующим образом подобранного свода документальных материалов.
Это, в свою очередь, приводило к характерной особенности работы Пушкина
Это ни в малейшей степени не снижает поистине огромной и решающей роли, какую сыграли летописные памятники в процессе создания «Бориса Годунова». Создавая свою трагедию, преимущественно на историческом материале «Истории Государства Российского», Пушкин обращался к летописям и другим памятникам древнерусской письменности главным образом для того, чтобы уловить интонационные особенности языка того времени, в поисках колорита эпохи.
Русская действительность начала двадцатых годов, характеризовавшаяся стремительным нарастанием антикрепостнических настроений широких масс и развивавшимся движением дворянских революционеров, не могла не оказать сильнейшего влияния на идейное и художественное развитие Пушкина. Пушкин много думал и о характере широких народных движений в прошлом, и об образах их вождей. В начале ноября 1824 года Пушкин просит брата прислать ему «Жизнь Емельки Пугачева». В одном из следующих писем к нему же дается новое поручение: «Ах! боже мой, чуть не забыл! вот тебе задача: историческое, сухое известие о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории».
Такова почва, на которой возникают предпосылки к замыслу произведения о роли народа в русской истории. Вышедшие в свет в 1824 году очередные X и X тома «Истории Государства Российского» П. М. Карамзина содержали повествование об эпохе «многих мятежей» и давали достаточно разнообразный и содержательный фактический материал, который и определил решение Пушкина остановиться на теме «о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве».
В большой тетради в черном кожаном переплете, привезенной Пушкиным в Михайловское из Одессы, среди записей конца 1824 года начинаются исторические заметки, предшествующие черновому тексту трагедии. Работа начинается с конспектирования отдельных мест X тома «Истории Государства Российского». Положение записей в книге позволяет отнести их к середине — второй половине ноября 1824 года. Конспектировал Пушкин не в последовательности чтения, а руководствуясь какими-то своими соображениями, порою возвращаясь от середины тома к его началу — и обратно. В дошедших до нас записях Пушкин проконспектировал отдельные места X тома лишь в той части, которая завершается избранием Годунова на царство и непосредственного отношения к содержанию трагедии не имеет. Приблизительное представление о существовавшем, но не дошедшем до нас плане трагедии дает самый ранний вариант его, записанный Пушкиным вслед за прерванными конспектами из Карамзина.
«Самозванец въезжает в Москву» — этот последний пункт свидетельствует о первоначальном намерении Пушкина закончить трагедию въездом Самозванца в Москву. Особенность характера работы Пушкина над «Борисом Годуновым» состояла в том, что отдельные сцены создавались путем непосредственного следования за источником, другие требовали почти исследовательских приемов по извлечению и соединению разнородного исторического материала, третьи, наконец, не основывались на данных источника, а всецело зависели только от поэтического вдохновения. Пушкин писал Н. Н. Раевскому в июле 1825 года: «Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения; когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену — такой способ работы для меня совершенно нов»
Черновики «Бориса Годунова» в высшей степени показательны именно в этом отношении. Те места, где Пушкин создавал диалог на вполне достаточном материале, давались ему легко и содержат наименьшее количество поправок и вариантов. К ним относятся: начало первой сцены, наброски второй, третьей и четвертой сцен.
Картина меняется, когда Пушкин приступает, например, к пятой сцене («Ночь. Келья в Чудовом монастыре»), не имеющей прямого соответствия в тексте карамзинской «Истории». Это — наиболее сложные, с обилием поправок и вариантов, страницы рукописи. Текст неоднократно прерывается фрагментами и набросками других произведений — строфами «Евгения Онегина», черновиками незаконченных стихотворений, подтверждая слова Пушкина: «когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену».
Время окончания работы над «Борисом Годуновым» может быть определено лишь приблизительно. Известное письмо Пушкина к Вяземскому о завершении работы над трагедией («Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиен). Трагедия моя кончена») датируется предположительно началом октября или началом ноября 1825 года. Окончание переписки трагедии набело точно устанавливается датой белового автографа — 7 ноября 1825 года.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)