Можно ли назвать образ Чадского «лишним человеком»
Глубоко ошибочно истолкование Чацкого как образа «лишнего человека», беспочвенного «мечтателя», «одинокого протестанта». Сам Чацкий чувствовал себя на почве «нынешнего века» и отнюдь не сознавал себя одиноким. В Чацком нет ни романтического демонизма, свойственного байроническим героям, ни гордой мизантропии пушкинского Алеко. Образ его как бы противопоставлен разочарованным романтикам, изображенным Пушкиным в его южных поэмах. Чацкий не замыкается в себе, не уходит от общества, от действительности. В знаменитом своем
— Где, укажите нам, отечества отцы.
— Вот уважать кого должны мы на безлюдьи!
— Вот наши строгие ценители и судьи!
Кто это — «мы»? Кого здесь имел в виду Чацкий? «Судьям», у которых к «свободной жизни вражда непримирима», он противопоставляет молодое поколение, идущее другими путями. Образ «одного из нас, молодых людей» возникает в словах грибоедовско-го героя. О том, что сам Грибоедов насмешливо относился к байроническому скептицизму и разочарованности, модным в начале 20-х гг. в кругах мыслящей дворянской молодежи,
Но Чацкому равно чужды и онегинское охлаждение чувства и печоринское разочарование в людях. В противоположность разочарованному «усталому» Онегину Чацкий, по отзыву друга и соратника Герцена Н. П. Огарева, «представляет деятельную сторону жизни, негодование, ненависть к существующему правительственному складу общества».
Еще Гончаров в своей статье «Мильон терзаний» правильно отметил, что «Чацкий, как личность, несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает новый век — ив этом все его значение и весь «ум». В юные годы у Чацкого, несмотря на ясное осознание многих темных сторон действительности, преобладает оптимистическое представление о характере и направлении современной ему жизни по сравнению с недавним прошлым. Он верит в наступление новой эры.
— Как нам сравнить да посмотреть
— Век нынешний и век минувший:
— Свежо предание, а верится с трудом,
С удовлетворением говорит он Фамусову. Еще совсем недавно «Прямой был век покорности и страха». Тот славился, «чья чаще гнулась шея». Нынче же охотники поподличать жестоко осмеиваются. Пробуждается чувство личного достоинства. Не все хотят прислуживаться, не каждый ищет покровителей, «вольнее всякий дышит», возникло общественное мнение. Чацкому кажется, что наступило то время, когда крепостническое общество становится возможным изменить и исправить путем развития передового общественного мнения, воздействия благородных, гуманных идей. Но романтическое вольнолюбие Чацкого, его вера в людей, в силу разума, в близость свободы сталкиваются с реальной крепостнической действительностью, со страшным миром Фамусовых и молчалиных. С горячим сочувствием раскрывает автор и личную и общественную драму своего героя.
Чацкий возвращается в Москву, полный надежд и мечтаний. В чужих краях он истосковался по родине, «и дым отечества» ему «сладок и приятен».
Он оживлен свиданием с Софьей. Его остроты веселы, но не желчны. Чацкий очень удивлен, когда Софья, раздраженная его колкими словами о Молчалине, спрашивает: «Случалось ли, чтоб Вы, смеясь? или в печали? Ошибкою? добро о ком-нибудь сказали?» Сначала он ответил, было нежной шуткой, но потом, почувствовав раздражение Софьи, после минутного молчания говорит уже серьезно:
— Послушайте, уж ли слова мои все колки?
— И клонятся к чьему-нибудь вреду?
— Но если так: ум с сердцем не в ладу.
— Я в чудаках иному чуду
— Раз посмеюсь, потом забуду;
— Велите ж мне в огонь: пойду как на обед.
У Чацкого появляется сомнение в любви к нему Софьи и в связи с этим меняется настроение, появляется нервозность, напряжение. Соответственно с личной драмой растет его общественная драма. В третьем действии драма героя — и сердечная и общественная — достигает предельного напряжения. Измученный сомнениями, но все еще надеющийся, он узнает, наконец, горькую истину. Не называя имени, Софья признается, что «иные» ей милее Чацкого. Он глубоко взволнован приговором, и ему больно от ее улыбки:
— И я чего хочу, когда все решено?
— Мне в петлю лезть, а ей смешно.
«Однако лезет, как все влюбленные, несмотря на свой «ум».- замечает И. А. Гончаров.- Он бросает никуда не годное против счастливого соперника оружие — прямое нападение на него, и снисходит до притворства. чтоб «разгадать загадку».»
Мнение Гончарова, что Чацкий якобы до конца комедии не разрешил загадку — разлюбила ли его Софья или нет,- неверно. Софья сказала совершенно ясно, и он понял, что ее любовь к нему угасла. Но кого любит Софья? Молчалина? Скалозуба? И все-же он не теряет надежды. Ведь Чацкий любит страстно, безумно и говорит Софье правду о своих чувствах:
— Дышал, и ими жил, был занят беспрерывно!?
— «Знаете ли вы, как любят такие люди?
— Мысль о ней (о Софье) сливалась для него с каждым благородным помыслом или делом чести.» — пишет о любви Чацкого А. Григорьев.
Он слишком любил Софью, чтобы думать только о себе, и здесь начинается еще одно горе Чацкого — горе от высокого понимания им человеческого достоинства. Его страшит, что любимая может стать жертвой корыстолюбивых расчетов отца или сама полюбит пошлое и жалкое ничтожество вроде Молчалина или Скалозуба. Он пытается предостеречь ее, ссылаясь на свои права друга и брата («Но вас он стоит ли?» и пр.).
Не для себя притворяется Чацкий, а для Софьи. Любовь у него неотделима от его морального идеала. Он может любить только человека, соответствующего его высоким понятиям о чести, благородстве, нравственности. В этом отношении Чацкий более близок к людям 60-х гг., чем к Онегину и Печорину. Для последних любовь главным образом «наука страсти нежной», для Чацкого — целый мир, возвышенный и благородный.
Душевная пылкость, благородство, нравственная чистота Чацкого объясняют и сцену его
Что Чацкий наговорил кучу вздора, потеряв голову от любви, будучи невменяем. Но он был потрясен не только тем, что Софья разлюбила его, но и тем, что его доверие к ней, возвышенное о ней представление, все прошлое — было, как ему кажется, растоптано Софьей, осмеяно и унижено:
— А вы! о боже мой! кого себе избрали?
— Когда подумаю, кого вы предпочли!
Восклицает он. В этих словах звучит не уязвленное самолюбие отвергнутого возлюбленного, а оскорбленная гордость чистой и благородной личности, человека высокой морали и больших требований к себе и к людям. Вот почему он и не мог промолчать, а должен был все высказать Софье.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)