В процессе работы над «Бесами» Достоевский сделал характерную запись о совмещении разных аспектов повествования в его «Хронике» и о внутренней оправданности такой системы. Единственный критерий художественной истины верность, в том числе и психологическая всего изображаемого: «Я сидел у Грановского третьим и слушал его азартный разговор с Шатовым. Вообще, если я описываю разговоры даже сам-друг — не обращайте внимания: или я имею твердые данные, или, пожалуй, сочиняю сам — но знайте, что все верно». Дается даже примерный
вариант той формы, в какой будут вводиться «сочиненные» эпизоды: «Там, где говорит о заседаниях, делает, как Хроникер, примечание: может быть, у них и еще были заседания — и, конечно, были — я не знаю, но дело наверно происходило так.». И далее; «Я там их дело не знаю в Швейцарии, но сущность направления, философии, смысл действий определены у меня верно: за это ручаюсь» (там же).
Виртуозно сочетается авторское «я» и «я» рассказчика в повествовательном стиле «Братьев Карамазовых» уже на самых первых страницах романа. В кратком вступлении «От автора» роман назван «жизнеописанием моего
героя», причем отмечается, что «жизнеописание-то у меня одно, а романов два», что теперь будет изображен лишь один момент из первой юности моего героя» и т. д. Но уже с самого начала повествования, с первых строк так называемого «предисловного рассказа» («История одной семейки») мы отчетливо видим, как голос автора замещается голосом скотопригоньевского хроникера: «Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова.»; «Теперь же скажу об этом помещике, как его у нас называли.»; «.он все-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду» и т. д. Повествование естественно и просто переходит от автора к рассказчику. Только что автор предупредил читателя, что катастрофа с Митей составит предмет «первого вступительного романа или, лучше сказать, его внешнюю сторону», как повествование перехватывает местный старожил, заявляющий: «Подробностей не знаю, но слышал лишь то.»; «Но я знаю, что он мать запомнил потом на всю жизнь.»; «Я завещания сам не читал, но слышал.» и т. д. В. Е. Ветловская справедливо отмечает тенденцию к стиранию границ между авторской речью и речью рассказчика в романе, демонстративно подчеркнутую Достоевским во вступлении. Вместе с тем не менее определенно на протяжении всего повествования читателю романа дано понять, что существенные различия между автором и рассказчиком сохраняются, и их относительная самостоятельность имеет важный художественный смысл.
Свободное соединение голосов разных повествователей, обладающих различной степенью осведомленности (от подчеркнуто-неполного знания хроникера до авторского всеведения) дает Достоевскому-психологу новые возможности. Подвижность позиции, с которой ведется рассказ о том или ином персонаже, позволяет вобрать в единое повествовательное русло разные уровни исследования психологии (от поверхностного наблюдения до глубокого проникновения в подсознание героя).
Однако такое совмещение повествовательных аспектов, которое выглядит столь естественно, что мало замечается читателем, не могло бы осуществиться, если б оба повествовательных «голоса» не определялись одной общей, принципиально важной творческой установкой — установкой на описание фактов, изображение глубин души, как отметил Достоевский, а не на авторские психологи
