После крестьянской реформы 1861 года, когда в российских де-ревнях начались волнения, вызванные грабительским характером реформы, получила хождение прокламация. Ее авторство власти решили приписать Чернышевскому. Од-нако не так-то просто было расправиться со знаменитым литератур-ным критиком, статьи которого пропускались царской цензурой и широко печатались в и. Всем было известно о его революционных симпатиях, о бли-зости с Герценом и другими крупными революционерами, однако эта сторона деятельности Чернышевского была тщательно закон-спирирована.
На виду была лишь его литературная деятельность. С поразительной и дерзновенной ловкостью Чернышевский умел вы-сказываться в своих статьях. Когда в печатавшихся в статьях о Гарибальди и в комментариях к ита-льянским событиям он со странным упорством чуть ли не в каждой фразе повторял: , , даже самый бестолковый читатель в конце концов начинал понимать, что речь шла о России и о текущих политических событиях. Тем не менее формально придраться было не к чему.7 июля 1862 года власти, опасавшиеся открытого восстания, арестовали Чернышевского и бросили его в Петропавловскую кре-пость. Формальным поводом послужило
письмо Герцена, в котором говорилось о том, что он вместе с Чернышевским собирается печа-тать за границей, поскольку в России журнал был за-прещен. Но этого было мало, необходимо было предъявить Чернышевскому более веское обвинение. Но в чем? И власти пошли на прямой подлог. Отставной уланский корнет В. К. Костомаров, раз-жалованный в рядовые за тайное печатание, человек с психическими отклонениями и бездарный поэт-гра-фоман, чтобы избежать наказания, согласился сотрудничать с III отделением. Подделав почерк Чернышевского, Костомаров написал записку, будто бы от Чернышевского, с просьбой изменить одно слово в прокламации. Кроме того, Костомаров сфабриковал еще письмо, в котором якобы содержались неопровержимые доказа-тельства прямого участия Чернышевского в революционной дея-тельности. На основании этих фальшивых улик в начале 1864 года сенат вынес Чернышевскому приговор — 14 лет каторги и вечное поселение в Сибири. Александр II утвердил приговор, сократив срок пребывания на каторге на 7 лет, однако фактически Черны-шевский провел в заключении более 18 лет. При аресте Чернышевского были конфискованы все его записи, в том числе дневник. Самые <опасные> заметки были зашифрованы (довольно примитивным способом), однако в целом дневниковые за-писи носили довольно беспорядочный характер, к тому же их язык и стиль производил довольно сумбурное впечатление. Когда Черны-шевскому, который решительно отверг фальшивку Костомарова, стали предъявлять обвинения уже на основании дневниковых запи-сей, он придумал смелый и интересный ход: он решил выдать днев-ник за черновик литературного произведения, а все свои рассужде-ния — за вымысел беллетриста. Более того, существует мнение (яростно оспаривавшееся официальным советским литературоведе-нием), что Чернышевский стал писать лишь для того, чтобы оправдать содержание своего <крамольного> дневника, который он таким образом превращал в черновик романа. Едва ли причина его написания только в этом, однако эта версия проливает свет на загадку романа, явно плохо продуманного и написанного в спешке. Действительно, тон повествования то становится небреж-ным и развязным, то оно приобретает надуманные, фантастические черты. В советском литературоведении было принято утверждать, что царская цензура просто-напросто революционный ха-рактер произведения и поэтому допустила его к печати. Но есть и иная точка зрения: цензоры прекрасно видели, что все в этом якобы романе шито белыми нитками, однако, прини-мая во внимание полное отсутствие каких-либо художественных достоинств рукописи (об этом на первых страницах заявляет и сам автор), они надеялись, что прославленный публицист и революцио-нер скомпрометирует себя в глазах просвещенной общественности столь бездарной поделкой. Но вышло все наоборот! И дело тут не в литературных дарованиях автора, но в том, что он своей книгой сумел задеть за живое не одно поколение молодых людей, которые смеялись над рассуждениями о Прекрасном и самой безупречной форме предпочитали содержание. Они презирали искусство, зато преклонялись перед точными науками и естествознанием, они отшатывались от религии, но с религиозным пылом отстаивали веру в человека, точнее, в <новых> , то есть — в себя самих. Сын священника и поклонник Фейербаха, Чернышевский, этот мученик за веру в светлое будущее человечест-ва, открыл дорогу тем, кто подменил религию Богочеловека рели-гией человекобога.Так случилось, что предсмертный бред Чернышевского записал секретарь. Его последние слова удивительным образом переклика-ются с фразой, сказанной несколько десятилетий спустя ЗигмундомФрейдом по поводу своей научной деятельности: . Чернышевский в своих предсмертных грезах упоминал о каком-то сочинении (кто знает, быть может, о своем романе?): .
Нетрадиционная и непривычная для русской прозы XIX века завязка произведения, более свойственная французским авантюр-ным романам, — загадочное самоубийство, описанное в 1-й главе — была, по общепринятому мнению всех исследова-телей, своего рода интригующим приемом, призванным запутать следственную комиссию и царскую цензуру. Той же цели служил и мелодраматический тон повествования о семейной драме во 2-й главе, и неожиданное название 3-й — , которая на-чинается словами: Более того, в этой главе автор, полушутливым-полуизде-вательским тоном обращаясь к публике, признается в том, что он вполне обдуманно <начал> . После этого автор, вдоволь посмеявшись над своими читателями, говорит: <нагл> , с другой — как будто готов раскрыть перед ним все карты и к тому же интригует его тем, что в его повествовании присутствует еще и скрытый смысл! Читателю остается одно — читать, а в процессе чтения на-бираться терпения, и чем глубже он погружается в произведение, тем большим испытаниям подвергается его терпение.В том, что автор и в самом деле плохо владеет языком, читатель убеждается буквально с первых страниц. Так, например, Черны-шевский питает слабость к нанизыванию глагольных цепочек: ; обожает по-вторы: <Это> ; речь автора небрежна и вульгарна, и порой возникает ощущение, что это — плохой перевод с чужого языка: ; ; ; ; ; авторские от-ступления темны, корявы и многословны: ; Увы, подобные примеры можно приводить до бесконечности.Ничуть не меньше раздражает смешение стилей: на протяже-нии одного смыслового эпизода одни и те же лица то и дело сбива-ются с патетически-возвышенного стиля на бытовой, фривольный либо вульгарный. Почему же российская общественность приняла этот роман? Критик Скабичевский вспоминал: . Даже Герцен, признаваясь, что роман, тотчас оговаривался: . С какой же <другой> ? Очевидно, со стороны Истины, служение ко-торой должно снять с автора все обвинения в бездарности! А той эпохи Истину отождествляли с Пользой, Пользу — со Счастьем, Счастье — со служением все той же Истине. Как бы то ни было, Чернышевского трудно упрекнуть в неискренности, ведь он хотел добра, причем не для себя, но для всех! Как писал Владимир Набоков в романе (в главе, посвященной Чернышевскому), . Другое дело, как сам Чернышевский шел к этому добру и куда вел <новых> . (Вспомним, что цареубийца Софья Перовская уже в ранней юности усвоила себе рахметовскую и спала на голом полу.) Пусть же революционера Чернышевского со всей строгостью судит история, а писателя и критика Чернышевского — история литературы.
