Художественное мастерство Батюшкова

Лирика Батюшкова стала выражением конкретного переживания личности в его сложности, в его многогранности, в его оттенках. В этом отношении В. А. Жуковский и К. Н. Батюшков делали общее дело. После них стала уже невозможной поэзия абстрактных «чувств», рационализированных, условных «страстей». В. Г. Белинский заметил: «Чувство, одушевляющее Батюшкова, всегда органически жизненно» (VII, 235). Это был перелом, переход от застывшей в своих нормах поэтики классицизма к одушевленной свободным человеческим чувством поэтике романтизма. Поэзия

Батюшкова явилась выражением нового, антифеодального мироощущения.
Защищая право человека на радости жизни, на земное счастье, Батюшков ближе Жуковского подошел в своей поэзии к реальной действительности. Это сказалось на его художественной манере. Белинский сопоставляет поэзию Батюшкова с искусствам скульптуры: «В стихах его много пластики, много скульптурности, если можно так выразиться. Стих его часто не только слышим уху, но видим глазу: хочется ощупать извивы и складки его мраморной драпировки». Такие стихотворения, как «Вакханка» (1815, опубл. 1817) или «Ложный страх. (Подражание Парни)» (1810), подтверждают наблюдение Белинского. Это было наиболее ценным и плодотворным в поэтическом новаторстве автора эпикурейских и антологических стихотворений. Именно это прежде всего усвоил и развил А. С. Пушкин.
Но достигаемая средствами художественного языка определенность и пластичность образов не делает еще Батюшкова реалистом. По поводу «Моих пенатов» Пушкин остроумно заметил: «Главный порок в сем прелестном послании — есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни». В самом деле, «Мои пенаты» навеяны пребыванием поэта в его новгородской деревне, но реальной помещичьей усадьбы в стихотворении мы почти не видим. Правда, подчеркивая скромность своего жилища, своего быта, Батюшков перечисляет такие предметы, как «стол ветхой и треногой с изорванным сукном», «жесткая постель» и вообще — «утвари простые», «рухлая скудель». Но вот поэта в его «хижине убогой» посещает «прелестница» и к ее услугам оказывается «ложе из цветов», на котором она почивает в «дымчатом покрове», с розами и нарциссами в золотых локонах. А когда поэта навещают друзья, наперсники муз, любви, забав, то раздается звон кубков, поднимается «чаша золотая». Пусть «золотая» — метафорический эпитет, но «кубки» и «чаши» так же романтически непохожи на «рухлую скудель» (глиняный сосуд), как «ложе из цветов» — на «жесткую постель».
В художественном языке Батюшкова взаимодействуют мир реальной действительности, отражаемый поэтическим сознанием, и мир, созданный воображением романтика. Стилю Батюшкова недостает той непосредственной соотнесенности слова с предметом и той близости к живой разговорной речи, которые отличают реалистический стиль. Так, в стихотворении «Вакханка» Батюшков не избегает характерных для романтического стиля метафорических выражений: «.пылающи ланиты розы ярким багрецом» или:
— Все в неистовой прельщает!
— В сердце льет огонь и яд!
Романтически опоэтизированный образ вакханки располагает автора к использованию традиционных славянизмов: уста, ланиты, текли (в значении шли), плеск (в значении шум), ризы (в значении одежды).
Ту же особенность романтического стиля можно наблюдать и в стихотворении «Таврида». «Любимые стихи Батюшкова самого»,- приписал на полях Пушкин, а от себя добавил: «По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения — лучшая элегия Батюшкова». И здесь «роскошь и небрежность» (очень меткое наблюдение!) романтического воображения позволяют поэту сочетать обыденные слова о «простой хижине» и «сельском огороде» с «возвышенной» фразеологией, рисующей Тавриду: «под небом сладостным полуденной страны», «под говором древес, пустынных птиц и вод», «под кровом тихой ночи». О «Моих пенатах» Пушкин писал: «Слог так и трепещет, так и льется». «Трепещущий» слог — это романтическая субъективность Батюшкова, это проявление в художественном языке той эмоции, которой дышит произведение.
Если Белинский восхищался пластичностью, скульптурностью батюшковского стиха, то Пушкин особенно ценил его музыкальность, его гармонию. «Звуки италианские! Что за чудотворец этот Батюшков»,- восхищенно написал Пушкин против стиха «Любви и очи и ланиты» («К другу»). «Прелесть и совершенство — какая гармония!» — пометил он после стихотворения «Тень друга» (1814, опубл. 1816). Действительно, с первых же строк эта элегия пленяет плавностью, музыкальностью ритма:
— Я берег покидал туманный Альбиона;
— Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
— За кораблем вилася Гальциона,
— И тихий глас ее пловцов увеселял.
Поэт достигает ритмического эффекта различными средствами: он применяет инверсии, подчиняя расположение слов ритмическому течению стиха («Я берег покидал туманный Альбиона»), последовательно и равномерно «облегчает» стопы (обычно две в стихе), подчеркивая изредка ямбическую основу стихотворения сохранением всех ударений («Исчез — и сон покинул очи»), перемежает шестистопные ямбы пятистопными и четырехстопными. Смена стихов, различных по количеству стоп, была излюбленным ритмическим приемом Батюшкова, сообщавшим его ритмике гибкость и выразительность.
Обобщая сказанное, мы можем определить историко-литературное значение Батюшкова словами Белинского: «.Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно. Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтоб имя его произносилось в истории русской литературы с лю-бовию и уважением».