Сочинение по роману Стругацких «Трудно быть богом»

Радикальный поворот в творчестве Стругацких обозначился чуть раньше — в повести «Трудно быть богом» (1964), написанной в последний «оттепельный» год. История «прогрессора» Антона Руматы, засланного с коммунистической Земли на планету Арканар, несмотря на «средневековые», «мушкетерские» и «шпионские» ассоциации, напоминала все же о сюжетах куда более близких и совсем не экзотических. Стругацкие рисовали общество, уверенно движущееся в сторону тоталитарного режима, одновременно похожего на нацизм и сталинизм;

и средневековые декорации, в которых этот переворот совершался, могли обмануть разве что руководителей Руматы с коммунистической земли, уверенных в том, что, в соответствии с некой «базисной теорией» (прозрачный псевдоним марксизма), средневековье и фашизм несовместимы.
Однако конкретные детали арканарской истории и арканарского фашизма воспринимались как достаточно внятные и актуальные на исходе «оттепели» намеки на надвигающуюся опасность нового сталинизма — «серого слова и дела». Причем, очень показательно, что Стругацкие акцентировали тот факт, что фашизм рождается из взаимного согласия между устремлениями закулисных безликих ничтожеств, «гениев посредственности», и нравственной дикостью, ксенофобией и агрессивностью «широких народных масс». Погромы и казни интеллектуалов-книжников, разгул стукачей и «штурмовиков», уния между властями и криминальными «авторитетами», а главное, тотальное озверение всех и вся — вот симптомы надвигающейся опасности. «Вчера на моей улице забили сапогами старика, узнали, что он грамотный. Топтали, говорят, два часа, тупые, с потными звериными мордами.» «Люди это или не люди? Что в них человеческого? Одних режут прямо на улицах, другие сидят по домам и ждут своей очереди. И каждый думает: кого угодно, только не меня. Хладнокровное зверство тех, кто режет, и хладнокровная покорность тех, кого режут. Хладнокровие — вот, что самое страшное». Эти и подобные пассажи, рассыпанные по страницам повести, переводили фантастический конфликт между «профессором», посланцем высокоразвитой и гуманной цивилизации, с теми, кому он должен нести прогресс, в измерение социальное, а точнее, социально-культурное.
«Прогрессор» Румата становился под пером Стругацких парадигматической фигурой русского (и выжившего в Советской России) интеллигента, с одной стороны, по своим нравственно-культурным идеалам и принципам отличающегося от «народных масс», как от инопланетян, а с другой стороны, наследующего традиции уважения к народу, бескорыстного служения ему и даже преклонения перед народом за его страдания. Экспериментально смоделированный тоталитаризм усугубляет отчуждение, и интеллигент становится «богом», обладающим возможностями, далеко превосходящими уровень цивилизации, в которую он послан с благородной миссией. Но вот любовь и вера в народ, и шире: гуманистические идеалы — не выдерживают испытания экспериментальной ситуацией. Румата признается самому себе:
— «Что со мной произошло? Куда исчезло воспитанное и взлелеянное с детства уважение и доверие к себе подобным, к замечательному существу, называемому «человек»? А ведь мне уже ничто не поможет. Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю. Не жалею, нет — ненавижу и презираю. Я могу сколько угодно оправдывать тупость и зверство этого парня, мимо которого я сейчас проскочил, социальные условия, жуткое воспитание, все, что угодно, но я теперь отчетливо вижу, что это мой враг, враг всего, что я люблю, враг моих друзей, враг того, что я считаю самым святым. И ненавижу я его не теоретически, не как «типичного представителя», а его самого, его как личность. Ненавижу его слюнявую морду, вонь его немытого тела, его слепую веру, его злобу ко всему, что выходит за пределы половых отправлений и выпивки. Разве бог имеет право на какое-нибудь другое чувство, кроме жалости?»
Нет, Румата сердечно привязан к тем, кто вышел за пределы общей дикости: к чудакам-книжникам, тонкой и сердечной Кире, преданному и заботливому мальчику Уно, портосообразному барону Пампе. Но именно эти исключительные человеческие экземпляры первыми попадают под ножи «серых», подравнивающие всех по своему недочеловеческому ранжиру. Эксперимент, поставленный Стругацкими, вовлекал в себя и читателей повести. Захваченные инерцией мушкетерско-шпионского дискурса, читатели не могли не чувствовать радостного удовлетворения в тот момент, когда доведенный до отчаяния Румата — принимался крошить своим волшебным мечом всех подряд, от грязных штурмовиков до их могущественных вождей. Но финал повести, когда Румата уже оказывался на Земле, среди близких и, главное, подобных ему людей, напоминал о том, что, совершая свой выбор, Румата перешагивал за какую-то существенную нравственную грань, и о том, что статус бога с разящим мечом в руке не всегда совместим со статусом человека:
— «Он протянул к ней огромные руки. Она робко потянулась к нему и тут же отпрянула. На пальцах у него. Но это была не кровь — просто сок земляники».
Двусмысленность этого финала подчеркивала драматическую неразрешимость коллизии интеллигента-«профессора» и народа. Интересно, кстати, что сама идея «прогрессорства» впервые появляется в повести Стругацких «Полдень XXII век (Возвращение)» (1961), и в этой повести она еще представлена как всецело романтическая, однозначно благородная, хотя и трагическая, миссия. Темы, намеченные в «Трудно быть богом», проходят через все последующее творчество Стругацких. В повестях «Обитаемый остров» (1969) и особенно в «Гадких лебедях». Впервые опубликована в 1971-м году в Германии, в России — только в 1987-м году социальное отчуждение интеллигентов, загоняемых в гетто, приравниваемых к биологическим мутантам и, возможно, таковыми являющихся (в силу повышенной чувствительности к государственной лжи и насилию), интерпретировалось писателями как отчетливый симптом фашизации советского общества (условность декораций в той или другой повести не могла, конечно, скрыть подлинного объекта художественного анализа — советского «застойного» тоталитаризма).