Сочинение на тему Фантастика братьев Стругацких

Значение книг Аркадия (1925-1991) и Бориса (род. 1933) Стругацких для литературного процесса 1960-1970-х годов не связано впрямую ни с их литературным мастерством. Стиль их сочинений близок к беллетристическому, характеры зачастую схематичны и плановые, ни даже с политическими подтекстами, щедро рассыпанными по страницам их фантастических повестей и романов. Стругацкие значительны прежде всего тем, что с исключительной интеллектуальной честностью исследовали возможные модификации утопического сознания. Каждое их зрелое сочинение строится как острый

эксперимент, испытывающий тот или иной аспект идеологии прогресса и прогрессивного воздействия на историю общества и судьбу отдельного человека — идеологии, лежащей в основе не только утопического сознания, но и всей культуры нового времени.
Стругацкие начинают с того, что в духе «оттепели» очищают утопизм от тоталитарных обертонов, рисуя в своих ранних книгах, во многом еще несущих на себе отпечаток влияний И. Ефремова («Извне» (1958); «Страна багровых туч» (1959); «Путь на Амальтею» (1960); «Полдень XXII век (Возвращение)» (1961); «Стажеры» (1962); «Далекая радуга» (1963)), картину «коммунизма с человеческим лицом», свободного общества свободных и гуманных людей. Как справедливо отмечает И. Сзизери-Роне, Стругацкие нашли художественные идеи и формы, наиболее адекватные мироотношению и миропониманию научно-технической интеллигенции «оттепельного» поколения: «Молодые представители научной элиты, голосом которой стали Стругацкие (и к которой они принадлежали — по крайней мере, Борис Стругацкий, профессиональный астроном и компьютерщик) верили в то, что именно они станут архитекторами обновленной социалистической утопии. Им казалось, что время выдвинуло их в революционный авангард мирной революции. Благодаря Стругацким, наука стала представляться как носитель новой сказочной парадигмы, более реалистичной, чем старая (соцреалистическая) сказочность. но идентичной по структуре.
Прощание с этой утопией произошло в искрометно-смешной «сказке для научных работников младшего возраста» «Понедельник начинается в субботу» (1965), в которой сказочные черты технократической утопии были иронически обнажены: энтузиасты-ученые превратились в профессиональных волшебников, окруженных домовыми, упырями, русалками и прочими традиционно-сказочными персонажами. Но сам их мир отчетливо приобрел черты «заповедника гоблинов», интеллектуального гетто (подобного создаваемым в 1960-е годы академическим и «закрытым» городкам), полностью изолированного от «внесказочной», социальной реальности. Сама утопическая вера в способность научного знания прогрессивно преобразовывать общество превращалась в одну из сказок человечества, не лишенную обаяния, но заслуживающую по крайней мере иронического отношения. Не случайно в «Сказке о Тройке» (1968), продолжающей «Понедельник», шестидесятники-волшебники, в сущности, капитулировали перед тупой силой гротескно изображенных партийно-советских бюрократов и готовы были признать их невменяемую власть «действительной, а следовательно, разумной». Публикация сильно урезанного варианта этой сказки в журнале «Ангара» привела к закрытию журнала и запрету на издание книг Стругацких, негласно существовавшему до 1980-х годов.
Возможно, наиболее сильно в художественном отношении мотив отчуждения интеллигенции («прогрессоров») был реализован в сатирической повести «Улитка на склоне» (1966, 1968), написанной в лучших традициях кафкианской фантасмагории. В этой повести герои-интеллигенты, филолог Перец и биолог Кандид (последний в отдельной части, опубликованной издательством «Ардис» под названием «Лес», 1981), оказывались заброшенными в реальность, разделенную на два несовместимых мира — Лес и Управление по делам леса. Лес представлял собой развернутую метафору народа, живущего по неясным биологическим законам, разделенного на враждующие племена, кишащего ловушками и мрачными тайнами.
Единственная «идеология», которая ощущается в глубине этого «коллективного-бессознательного» — это ксенофобия, страх и ненависть к чужаку, легко перерастающая в фашизм. Управление, в свою очередь, аллегорически и в то же время детально моделировало советскую бюрократическую машину, тоже живущую по своим иррациональным законам, непрерывно имитирующую деятельность, но способную лишь санкционировать бесполезные попытки искоренить лес, а на самом деле, совершенно бессильную как-либо реально вмешаться в его странную жизнь. Один из интеллигентов-«прогрессоров», Кандид, оказавшись в Лесу, доказывал, что он способен, по крайней мере, сохранить разум и человеческие чувства, хотя и не добивался ни любви, ни доверия со стороны «лесных жителей». Как пишет американская исследовательница творчества Стругацких, И. Ховелл, «отказ Кандида капитулировать — героический, но бесплодный жест — превращал его в своего рода юродивого»54. Что касается Перца, попавшего в Управление, то он, удивляясь и сопротивляясь административному безумию, в конечном счете находит себя в кресле директора Управления и, несмотря на начальные планы реформировать все и вся, капитулирует: понимая собственное бессилие изменить что-либо как в Лесу, так и в Управлении, он подписывает оставшийся от предыдущего директора абсурдный приказ, по сути, соглашаясь на функцию очередного бюрократического «органчика». Зажатые между несовместимыми и по-разному абсурдными мирами Леса и Управления, интеллигенты-«прогрессоры» оказываются в принципе бессильны. Их язык разума и культуры непереводим ни на язык народного, докультурного хаоса, ни на язык административно абсурда. Именно поэтому они обречены либо на превращение в юродивых «мутантов», либо на капитуляцию.