Трагические тенора эпох
«Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс…»
На самом же деле год этот был вовсе не велик : его продолжительность составила всего 352 дня. Дело в том, что именно зимой 1918 года, 90 лет назад, Россия перешла на григорианский календарь . После 31 января наступило сразу 14 февраля, а январь 1918 стал последним, рубежным месяцем «старого» времени. И,
Шум от крушения старого мира был слышен не только поэту. 5 января большевики силой оружия разогнали мирную демонстрацию в поддержку Учредительного собрания, 6 января такая же участь постигла и саму Учредилку. Опыт парламентской демократии в советской России оказался весьма недолгим.
Впереди страну ждали хаос Гражданской войны, разгул террора, нищета и голод.
«Сегодня я — гений», — запишет 29 января 1918 года Блок в своем дневнике, закончив «Двенадцать».
«Веселый ветер» революции, сметающий со своего пути карикатурно-картонные фигурки персонажей прошлого, ластится к ногам идущих на смену старому миру двенадцати апостолов-разбойников. Их державный шаг печатается мощно и слаженно, и даже смерть Катьки и метания Петрухи не могут остановить это шествие, устремленное вперед, к незримому и не очень понятно почему возникшему в финале Христу. Вслушиваясь в грандиозную музыку «революционного циклона» «во всех морях — природы, жизни и искусства», пытаясь понять, «кто впереди», кто манит и блазнится «сквозь кровь и пыль», Блок страстно верит в то, что, «опоясанная бурей», в Россию приходит «демократия».
Трагическая ошибка, которую он почувствует сам очень скоро.
Демократии в России так и не возникнет. Революционно-музыкальный циклон стихнет на удивление быстро, и наступит гнетущая тишина, в которой речи окажутся не слышны и «за десять шагов», в которой сможет улыбаться «только мертвый, спокойствию рад». «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка, своего поросенка», — скажет Блок о России и революции перед смертью.
Кончится вихревой, исступленный январь восемнадцатого, и страна, пытаясь перескочить через рубеж между старым и новым временем, попадет в длинную полосу безвременья — с выкачанным из легких воздухом жизни, с отнятой творческой свободой. «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий.
Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл». Это тоже Блок — о Пушкине и о себе.
Художник Юрий Анненков запишет в своих дневниках: «В последний год его жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мной он не боялся своей искренности. «Я задыхаюсь! — повторял он. — И не я один: вы тоже. Мы задыхаемся, мы задохнемся все! Мировая революция превратилась в мировую грудную жабу!»» Обострения этой страшной болезни и осложнения, вызванные ею, часто будут случаться именно в январе.
Присмотримся только к одному из них — январю 1968 года, отделенному от блоковского полувековой дистанцией.
В этот год, 1 января, впервые выйдет в эфир программа «Время». Меняясь вместе с временем историческим, телевизионное «Время» остается неизменным в одном — это зеркало, в которое смотрится российская власть любого извода с извечным вопросом: «Свет мой зеркальце, скажи…» И неизменно получает на него единственно правильный ответ.
В том же самом январе 1968 года — странное сближение! — в Чехословакии пришел к власти Александр Дубчек. В эти зимние дни начала расцветать «Пражская весна». Тоже, кстати, в своем роде революция — движение за возвращение к подлинной демократии, растоптанной большевиками за полвека до этого, движение к свободе.
Революция, ставящая перед собой такие цели, революция «с человеческим лицом» автоматически оказалась контрреволюцией. За что и была жестоко подавлена — нашими ревнителями дела Ленина .
Впрочем, все эти события еще впереди, и тогда, 5 января, поздравляя Дубчека с занятием поста Генсека, самые высокопоставленные партийные функционеры еще не знали, к чему приведет «новое назначение».
Гораздо понятнее было в самом СССР, где в этот день заканчивались приготовления к так называемому «процессу четырех». На нем разбиралось «дело» Юрия Галанскова, Александра Гинзбурга, Алексея Добровольского и Веры Лашковой, осужденных за «антисоветскую пропаганду и агитацию». Их вина заключалась в подготовке и распространении «Белой книги по делу А. Синявского и Ю. Даниэля» — писателей, осужденных за свои произведения двумя годами ранее. В «Белую книгу» вошли документы, посвященные процессу над Синявским и Даниэлем, а также выдержки из советской и западной прессы на эту тему.
Сведенные вместе, разные источники показали чудовищную абсурдность самого процесса. И вот выступившие на защиту творческой свободы художников «четверо» сами оказались на скамье подсудимых. Теперь защита потребовалась им.
И она не замедлила прийти.
Среди многих писем протеста, появившихся тогда в самиздате, хотелось бы выделить одно, написанное в конце января 1968 года историком и двумя учителями-словесниками — Петром Якиром, Ильей Габаем и Юлием Кимом. Выделить еще и потому, что в сегодняшнем январе оно выглядит более чем современно.
«Мы, подписавшие это письмо, обращаемся к вам со словами глубокой тревоги за судьбу и честь страны.
В течение нескольких лет в нашей общественной жизни намечаются зловещие симптомы реставрации сталинизма. Наиболее ярко проявляется это в повторении самых страшных деяний той эпохи — в организации жестоких процессов над людьми, которые посмели отстаивать свое достоинство и внутреннюю свободу, дерзнули думать и протестовать.
Конечно, репрессии не достигли размаха тех лет, но у нас достаточно оснований опасаться, что среди государственных и партийных чиновников немало людей, которые хотели бы повернуть наше общественное развитие вспять. У нас нет никаких гарантий, что с нашего молчаливого попустительства исподволь не наступит снова 37-й год
Бесчеловечная расправа над интеллигентами — это логическое завершение атмосферы общественной жизни нескольких последних лет. Наивным надеждам на полное оздоровление общественной жизни, вселенным в нас решениями XX и XXII съездов, не удалось сбыться. Медленно, но неуклонно идет процесс реставрации сталинизма. Главный расчет при этом делается на нашу общественную инертность, короткую память, горькую нашу привычку к несвободе
Мы еще раз напоминаем: молчаливое потворство сталинистам и бюрократам, обманывающим народ и руководство, глушащим любой сигнал, любую жалобу, любой протест, логически приводит к самому страшному: беззаконной расправе над людьми.
В этих условиях мы обращаемся к вам, людям творческого труда, людям, которым наш народ бесконечно верит: поднимите свой голос против надвигающейся опасности новых Сталиных и новых Ежовых. На вашей совести — судьба будущих Вавиловых и Мандельштамов.
Вы — наследники великих гуманистических традиций русской интеллигенции.
Перед вами пример мужественного поведения современной прогрессивной западной интеллигенции.
Мы понимаем, вы поставлены в такие условия, что выполнение гражданского долга — каждый раз акт мужества. Но ведь и выбора тоже нет: или мужество — или трусливое соучастие в грязных делах…»
Вот так революционные судороги января 1918 волнами расходились по нашей истории. Мог ли увидеть их Блок в туманной мгле своего города? Знал ли он, к чему приведет через полвека та самая революция, вихревой гимн которой вдохновенно и мучительно слагался у него в те дни? Нет ответа. «Только эхо откликается в домах…»
Кстати сказать, именно в 1918 году не присуждалась Нобелевская премия по литературе. Симптом символический.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)