Пушкин о судьбе поэта и назначении поэзии
В «Деревне» Пушкин тосковал, что ему не дан в удел «витийства грозный дар». Чем же он дается и почему назван «грозным»? В 1826 г., после расправы с декабристами, Пушкин пишет стихотворение «Пророк».
Гневная и горькая книга пророка Исайи в Библии оказывается близка поэту. Видя «народ грешный, народ, обремененный беззакониями», пророк в отчаянии-«Во что нас бить еще, продолжающие свое упорство?» И далее Исайя рассказывает: «И сказал я: «Горе мне! Погиб я! Ибо я человек с нечистыми устами и живу среди народа также с нечистыми
Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами. И коснулся уст моих и сказал: «Вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен». И услышал я голос Господа, говорящего: «Кого Мне послать?
И кто пойдет для нас?» И я сказал: «Вот я, пошли меня». И сказал Он: «Пойди и скажи этому народу: слухом услышите и не уразумеете, и очами смотреть будете и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего…» И сказал я: «Надолго ли, Господи?» Он сказал: «Доколе не опустеют города, и останутся без жителей, и долы без людей,
Библейский сюжет лишь в общем своем значении отражен в стихотворении. Пушкинский герой не осквернен язвами нечистого общества, но угнетен ими. Пробуждение его, превращение в пророка подготовлено его состоянием . Для Пушкина не греховно существо человеческое. Исайя в отчаянии именно от того, что родствен людям.
Серафим является к Исайе сразу грозным . У Пушкина серафим поначалу нежен , В библейской легенде акцент сделан на картине нравов неправедного народа, глухого к добру. У Пушкина преображение человека в пророка развернуто, внимание сосредоточено на том, как человек становится пророком. Исайя сам вызывается осуществить грозную миссию. Пушкинский пророк после преображения лежит в пустыне, «как труп».
Идея библейской легенды — беспощадная месть народу, отступившему от добра. Исайя должен вершить возмездие, «доколе не опустеют города». В чем же смысл пушкинского «Пророка», опирающегося на библейскую легенду и отступающего от нее?
Стихотворение начинается с чуда оживления одинокого и усталого путника. «Пустыня мрачная» озаряется явлением серафима, который в действиях своих энергичен и стремителен. Он «шестикрылый», он «явился». Путник «влачился» и «томим». Путник не только бессилен, его путь бесцелен.
Шестикрылый серафим явился «на перепутье» как спасение от незнания, куда идти. Действия серафима поначалу осторожны, бережны: «Перстами легкими, как сон, моих зениц коснулся он»; «Моих ушей коснулся он». Но следствия этих неясных прикосновений полны драматизма: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы.
В путника входят напряжение, зоркость, уши «наполнил шум и звон». Так начинается страдание, когда в человека входит весь мир, как бы разрывая его своей многозвучностью: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. Для человека теперь нет тайн, он открыт всему, и это прекрасно и страшно вместе.
А серафим одушевляется, его жесты становятся решительными: И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. Освобождение от человеческой природы рождается страданием, доходящим до оцепенения . Это обретение качеств более широкого, чем человек, природного мира . Но и этих мучений мало, чтобы стать пророком. Серафим все беспощаднее, безудержнее в жестах и проникает все глубже: И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Чтобы стать пророком, оказывается, нужно отрешиться от трепетности чувств, от сердца, сочувствующего и жалеющего, от нежности и страха. И так страшны эти преображения, совершенные серафимом, так непохож путник на себя прежнего, что лежит в пустыне, «как труп».
Лежит еще и потому, что качества пророка есть, а смысла, цели еще нет. Он дан всевышней волей: Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей. И теперь пророк будет так же беспощаден к людям, как серафим был безжалостен к нему. Мы привыкли к метафоричности слова.
Но если вернуть ему первозданное значение, то миссия пророка прекрасна и страшна одновременно: «Глаголом жечь сердца людей». Очищать мир от скверны невозможно без страданий. Мучительное преображение человека в пророка оказывается жестокой ценой, которой покупается право учить людей. В Библии нет об этом речи.
Исайя лишь очищен серафимом от грехов, и о мучительности этого освобождения от человеческой природы не говорится. Пушкин больше любит человеческую натуру, чем религиозный пророк. Пушкин добрее к людям и потому страдание замечает. Но жестокая сила обстоятельств русской истории заставляет поэта быть дерзким и гневным: «Восстань» — это не только призыв к изменению положения пророка, который лежал, «как труп»; это и побуждение к протесту, к сопротивлению тому, что видит и слышит пророк вокруг себя.
Стихотворение Пушкина «Арион» написано в следующем, 1827 г. Читая его и сравнивая со знакомой из Геродота легендой, вы замечаете, что Пушкин существенно изменил миф. Действительно, рядом с Арионом не враждебные корабельщики, а пловцы, которым он поет. Правда, Пушкин колебался в обнаружении степени близости певца и пловцов. В черновике строка «Нас было много на челне» заменена на «Их было много на челне». Но в тексте, который появился в «Литературной газете» без подписи Пушкина, восстановлено «нас».
Так что эти колебания можно объяснить нежеланием выдать правительству свою верность и близость декабристам. Изменены и другие сюжетные повороты мифа. Пловцы погибают в буре, певец «на берег выброшен грозою», а не «спасен дельфином», как было в черновике. Эти отступления от мифа, как видим, последовательны, настойчивы. Пушкин приближает ситуацию стихотворения к русской жизни, к историческому потрясению 14 декабря 1825 г. Имя Ариона скорее связывало Пушкина с декабристами, чем «прикрывало» эту связь.
Впоследствии Пушкин хотел напечатать «Путешествие в Арзрум», пестревшее именами декабристов, в альманахе, который он предполагал назвать так же, как и стихотворение 1827 г., «Арион». Пушкин мог не поставить своего имени под стихотворением, которое три года не печаталось, но маскироваться в самом стихотворении не мог. Как его любимый герой Моцарт, Пушкин пренебрегал «презренной пользой».
Творчество для него было свято и не допускало вторжения охранительных соображений. Поэт принадлежит к «избранным счастливцам праздным, единого прекрасного жрецам». Миф об Арионе у Геродота наделен мыслью о спасительной силе искусства и о справедливости как законе мироздания.
Спасение певца для Пушкина не чудо, как в мифе, а естественное следствие его доверия к миру. Пловцы в стихотворении даны в трудном сопротивлении стихии, в напряжении преодоления. Певец «беспечной веры полн», свободен, доверчив.
И «вихорь шумный» его не губит. В черновике была строка: «Гимн избавления пою». Но Пушкин убирает эту ноту благодарения за случайное спасение. «Гимны прежние пою» — это и верность пловцам-декабристам, и верность себе, своей вере в справедливость мира.
Поэт именно в силу своей любви к миру, доверия к природе оказывается лицом неприкосновенным, он защищен от бурь и ветров: «И ризу влажную мою сушу на солнце, под скалою». «Поэзия как ангел-утешитель» не раз спасала Пушкина. Поэзия была естественным, как дыхание, свойством его души, проявлением того душевного приятия мира и сознания его красоты, высоты, которое было основой пушкинского гуманизма. Поэзия пришла к Пушкину счастливо и просто, как искренняя любовь: В младенчестве моем она меня любила И семиствольную цевницу мне вручила. Она внимала мне с улыбкой…
Пушкин гневно защищал независимость поэта . Он всегда признавал творчество возвышающим и спасительным . Как венецианский гондольер, «он любит песнь свою»: На море жизненном, где бури так высоко Преследуют во мгле мой парус одинокий, Как он, без отзыва утешно я пою И тайные стихи обдумывать люблю. В «Осени» этот мотив разрастается и получает философское осмысление. Поэт ценит в осени «красу тихую, блистающую смиренно». Это жизнь, не умолкающая и на пороге смерти: «журча еще бежит за мельницей ручей», «в багрец и золото одетые леса», «ветра шум и свежее дыханье». В осенней природе «своенравная мечта» поэта находит нечто родственное «чахоточной деве», обреченной, но «с улыбкой на устах» живущей еще.
Эти признаки жизни в уже почти погибшем и рождают вдохновение, которое творит новый мир вопреки увядающей природе: И с каждой осенью я расцветаю вновь. Желания кипят — я снова счастлив, молод, Я снова жизни полн. Осень привлекает поэта еще и свободой открывшегося в прозрачной дали пространства, раздвинутым горизонтом, спавшими завесами. Это тоже рождает потребность движения . «Гаснет краткий день», но «пробуждается поэзия». 1ак человек преодолевает круговорот природы, выходит за ее границы в поэзии.
Творчество возможно, когда поэт «жизни полн», вдохновлен красотой природы и противится ее необратимому ходу. Поэзия для Пушкина не только слияние с миром, но и замена его: И забываю мир — и в сладкой тишине Я сладко усыплен моим воображеньем. Однако эта победа над круговоротом природы, которая продолжает свое течение и никогда не отступает от него, ставит человека перед мучительным вопросом: «Куда нам плыть?» Выход за границы природы дает свободу вдохновенную, но требует определения пути, выбора, воли.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)